Виртуоз - Александр Проханов Страница 63

Войска генерала Ренненкампфа вязли в Пинских болотах. Артиллеристы закручивали полы раскисших шинелей, тянули под уздцы лошадей, толкали орудия. Плюхались в болото снаряды, выплескивая чмокающие липкие взрывы. Билась смертельно раненная лошадь, из разорванного бока блестели белые ребра, вываливались синие комья, и жутко слезился умирающий глаз. Царь с землистым лицом сидел у окна вагона, лежало на столе отречение. Депутаты Государственной думы пили чай, аккуратно звенели ложечками. Мелькали за окном сырые снега, темные псковские избы. В дверях вагона с телеграфной лентой в руках возник усатый, похожий на моржа, генерал Алексеев. Сырые, серо-желтые дворцы Петербурга, с фасада студенты в фуражках сбивают золоченый двуглавый герб. В подворотню с улицы солдаты с винтовками ведут городового — запачканный синий мундир, начищенные пуговицы, серебристый полусорванный погон. Из трех винтовок стреляют в малиновое, с испуганными глазами лицо. Из окна, полураздетая, в ночной сорочке, смотрит молодая женщина.

Алексей не понимал, откуда в нем эти видения. Кто тревожит неразличимые глубины его прапамяти. Поднимает из безвестных могил тени усопших, заставляет их стрелять и сражаться. Вот горит в снегах высокий помещичий дом. Крестьяне тащат на спинах картины в рамах, зеркало в узорной оправе, фарфоровую китайскую вазу. Летит из пламени пепел сгоревших книг, над липами с карканьем мечется стая ворон.

— Ваш царь Николай, которого вы сделали святым, в народе именовался «Николашкой кровавым», — воскликнул депутат– коммунист. Нетерпеливый, страстный, в негодующем порыве, обнажал мелкие желтые зубы. — Он был тусклый, бездарный и беспощадный. Стрелял в народ на Лене и 9 января в Петербурге. Учинил две бессмысленные кровавые войны, в которых бездарно проиграл. Довел народ до трех революций и сам добровольно, трусливо отказался от власти, породив конституционный хаос. Вместо того чтобы решать гигантские, накопившиеся в империи проблемы, начинать долгожданное Развитие, он только молился, слушал кликушу Распутина, свою истерическую жену-немку. В это время тонули тяжелые, как утюги, броненосцы, цвет крестьянства погибал на Германской войне, а во дворцах развратничали фрейлины, в ресторанах жрали усыпанные бриллиантами банкиры, тупые церковники отлучали от церкви Толстого. Царя ненавидела вся империя. Это она, империя, стреляла в него из наганов в подвале Ипатьевского дома! Мы, коммунисты, запустили Развитие, выиграли самую страшную в истории человечества войну!

— Это вы-то запустили Развитие? Это вы-то выиграли войну? — визгливо выкрикнула женщина-депутат от правящей партии, которая раньше числилась в либеральной партии «Яблоко». Острый нос, змеящиеся длинные губы, пепельная челка, скрывавшая морщины лба. — Ваше Развитие — это ГУЛАГ, где сидела половина страны. Ваша победа — это половина перебитого населения, которое без винтовок бросали на пулеметы, ставя за спиной заградотряды. Ваш Сталин — тиран и палач, почище Чингисхана. После него деревни остались без крестьян, а города без интеллигенции. К власти пришел хам, и мы по сей день не перестаем быть рабами!

Алексею было невыносимо. Его душа была полем розни и не имеющей скончания битвы, в которой сталкивались беспощадные духи. Воскрешенные, как на Страшном суде, вырвались и терзали друг друга. Он был причастен и к тем, и к другим. Они гнездились в предыстории его жизни, питали своей ядовитой страстью его нынешнее бытие. Пленных красноармейцев в белых подштанниках выводили на речной откос, под которым текла река, и летали ласточки-береговушки. Юнкера поднимали винтовки, целились в хмурые лица, и убитые пленники сползали вниз по откосу, среди свистящих испуганных ласточек. Пленный штабс-капитан был прикручен к стулу веревками. Сквозь разодранную рубаху сиял нательный крестик. Желтолицый китаец приставлял к плечу офицера блестящий гвоздь и вбивал молотком туда, где раньше были погоны. Офицер кричал и захлебывался, а китаец ласково шепелявил: «Васе благолодие». В ржавом депо шел субботник, среди ржавых вагонов, исковерканных железнодорожных путей тощие люди тащили огрызки рельс, гнилые расщепленные шпалы, среди изуродованного металла блестел начищенной медью, шипел белым паром восстановленный паровоз, и машинист масленой ветошью протирал заводской номер. Отплывал от невской набережной ленивый пароход. Бердяев в пенсне смотрел с верхней палубы, как тает вдали золотая игла, растворяются в дымке дворцы и соборы. И было странно видеть бородача Шестова, который читал какую– то книжицу, не глядя на берег, словно он не покидал навсегда Петербург, не в последний раз сияла ему золотая игла.

Алексей ловил издалека взгляд женщины. Она не приближалась к нему. Ее платье было цвета вечернего неба, когда кромка дождливой тучи пламенеет негасимым огнем. Она искала его взгляда, чувствовала его муку, сострадала. Ее прислало на землю то багряное предвечернее пламя, от которого душа наполняется неизъяснимым восторгом, верой в нетленную красоту и заоблачное совершенство. Он стремился к ней, искал подле нее спасения, мечтал прижать к губам ее тонкую руку.

Словом завладел лидер коммунистов, лобастый, с выпуклыми шарами на лбу, словно череп не вмещал могучие полушария, и они выдавливали кость. Сжал чешуйчатую змейку микрофона, и змейка, задыхаясь, билась в его кулаке:

— Вот вы, господа хорошие, вините коммунистов в разгроме крестьянства. А ведь вчерашние неумытые лапотные селяне окончили рабфаки и институты и стали конструкторами самолетов, ракет, атомных реакторов. Вы льете слезы по пропавшей интеллигенции, а кто тогда написал великий «Тихий Дон», «Белую гвардию», песни войны? Кто снял «Броненосец Потемкин» и «Александр Невский»? Кто, если не Ахматова и Пастернак, писали оды товарищу Сталину? Царские генералы бесславно проиграли две войны, а крестьянские генералы и маршалы под водительством Сталина вошли в Берлин. Я согласен, давайте вернем старым московским улицам их исторические названия, но давайте вернем Сталинграду его историческое победное имя, которому поклоняется все человечество.

Вскочил, брызгая слюной, разбрасывая визги и клекоты, лидер либерал-демократов. Казалось, он был готов вцепиться в мясистые щеки коммуниста, вырвать ему глаза.

— Вон, вон из политики! Вашего дохлого Ленина вон из мавзолея! Берите эту копченую воблу к себе домой, засуньте ее себе под кровать. Вы убили царя, убили миллионы людей, убили Россию. Если бы вас не отстранили от власти, вы бы продолжали убивать! Вы убили бы всех, кто здесь сидит! Палачи, сталинисты, убийцы!

Алексей слышал, как звенят виски, как нарастает свистящий звук, словно полет снаряда. Его кровь распалась на несколько отдельных потоков, которые схлестывались, сталкивались, не смешиваясь, раздували сосуды. Каждая кровяная частица, каждое алое тельце враждовали с соседними. Ударялись, разбивались, гибли с тончайшим стоном. Звуки гибнущих кровяных частиц сливались в невыносимый звон и свист, суливший сокрушительный взрыв.

— Вы в очередной раз погубили великую империю, пляшете на костях Сталина, но сами станете гнилыми костями!

— Вас, коммунистов, на фонари! Как Геринга, Риббентропа! Всех на фонари, сейчас же!

Два лидера кричали, махали кулаками. Сабрыкин тщетно их пытался разнять. Алексей чувствовал, как туманится мир, как в этом затуманенном мире рождается бред.