Рукой Данте - Ник Тошес Страница 66

По выходе в свет книгу изрядно выпотрошили — из разных юридических обоснований. Но даже в этом выпотрошенном виде намеченное издание ее в Великобритании было отменено.

Многое из того, что рассказал мне Микеле Синдона, казалось невероятным, диковинным, нелепым, бредовыми излияниями приговоренного, знающего, что ему уже никогда не вдохнуть свободы. Он рассказал мне кое-что об итальянском премьере Джулио Андреотти, кое-что такое, чему тогда, во время публикации книги в 1986-м, никто не посмел поверить. Семь лет спустя Андреотти официально попал под следствие по обвинению в коррупции и покровительстве мафии. В 1995-м его признали виновным. Суд нам ним длился четыре года.

Синдона рассказал мне о трех системах по отмыванию денег, самая эффективная и изощренная из которых строилась на манипуляциях с валютно-фьючерными опционами. Об этих системах не знала даже президентская комиссия по организованной преступности, члены которой путали укрывание денег с их отмыванием. Микеле сказал, что председатель этой комиссии, Джеймс Д. Хармон-младший, в разговоре с ним признался в полном неведении о валютных и торговых опционах, а также о фьючерных и форвардных контрактах. Они так и не поняли, поведал мне Синдона, как деньги, прошедшие полный цикл отмывки, появляются на свет чистыми, законно полученными доходами. По его словам, махинации в рамках этой системы и по сей день остаются вне контроля правительства.

Синдона рассказал мне о своих сделках на Ближнем Востоке и о Карле Ханше, известном также под именем аль-Ханеш, малоизвестном немецком исламисте, командовавшем подпольными террористическими операциями и тренировочными лагерями. Ханш, резидент восточногерманской разведки в Триполи, получал поддержку сил, привлеченных штази, а также военных и полицейских руководителей Ливии, с лидером которой, Муамаром Каддафи, он находился в тесном контакте. Этот неуловимый немец работал вместе с Маркусом «Мишей» Вольфом, главой восточногерманской разведки, единственным евреем, заправлявшим шпионскими делами в пользу Востока. В качестве доверенного лица Вольфа Ханеш приводил в действие планы по умножению конфликтов и росту терроризма во всем арабско-исламском регионе.

Синдона полагал, что конец цивилизации придет оттуда, где она когда-то зародилась: из Месопотамии и прилегающих земель. В исламе он видел силу, слепо поставляющую бесчисленное множество молодых людей, готовых пожертвовать собой ради того, что представлялось им правым делом. Особенно много таких юношей можно отыскать в сектах, которые видят в мученичестве ворота в вечно зеленый сад священного, бесконечного оргазма. Чего они не понимали, сказал Синдона, так это того, что голос Аллаха и голоса Ханша и Вольфа, немца и еврея, были одним голосом, а те, кто посылал молодых людей на смерть, поклонялись лишь одному-единственному богу — Мамоне.

Да. Старина Микеле. Он многое успел поведать мне до того мартовского дня, когда покончил с собой или, как поговаривают в Италии, был убит в своей тюремной камере с помощью отравленного цианидом кофе. Через несколько дней после его смерти я получил от него письмо. Письмо от мертвеца.

«Ты достаточно хорошо знаешь меня, — писал он, — и знаешь, что я не боюсь умереть. Я верю в Бога и в вечную жизнь и жду этого перехода спокойно, так что какой-либо насильственный акт против меня мне не страшен».

Да. Старина Микеле. Он рассказал о многом. Об очень, очень многом.

О Мефистофеле.

— Так я его называю, — тепло заметил он. — Молодой, лет на десять старше тебя.

Мне было тогда тридцать пять, а Микеле около шестидесяти пяти.

Мефистофель.

— Он может все; чего не знал, тому я его научил. И он такой, как я: играет в одиночку.

В ходе наших встреч, проходивших в тюрьме, Микеле несколько раз просил меня передать этому человеку короткие шифрованные послания, и я выполнял его просьбы.

И вот теперь я вспомнил. Столько времени в Париже, а вспомнил только сейчас.

Как будто дух умершего Микеле явился, чтобы сопровождать меня в моем собственном путешествии.

Якорная цепь шла медленно, тяжело, с глухим похоронным лязгом, одно железное звено за другим железным звеном, и, когда якорь подняли, неуклюжее судно качнулось так же медленно и тяжело, потом медленно и тяжело поднимали громоздкий парус, и, когда он вздулся, с громким хлопком и под скрипучий стон мачты наполняясь тяжелым и влажным ветром Адриатики, корпус тяжело содрогнулся и шумно вздохнул.

Буханка хлеба и чеснок, брошенные в море капитаном, который, стоя на носу, осенил себя крестом, исчезли в закипевшей под правым бортом пене. Опершись на поручень, поэт смотрел вниз — спутавшиеся охапки белых цветов взлетели вдруг к нему, опали, утянутые под днище, всколыхнулись снова и пропали.

Глядя на бурлящую воду, он был свободен от желчных мыслей и просто дышал воздухом страха, воздухом бесстрашия, воздухом тайны, воздухом власти, воздухом всех смешавшихся небес, чувствуя, что движется к неведомому, движется к нему только потому, что оно неведомое; и пена, на которую он смотрел, пена, поднимавшаяся и опускавшаяся в ритм движению, завораживала его, заставляя дышать глубже, глубже втягивать воздух страха, воздух бесстрашия, воздух тайны, воздух власти, воздух всех смешавшихся небес, пока все глубины — глубина моря, глубина вдоха и глубина неведомого — не стали едины.

— Вы купите этим больше, чем только золотое сердце вашей юной жены и ее привязанность, — тайно умоляла его добрая служанка девушки, и он уступил ее мольбе, вручив своей невесте то, что просила служанка, преклонив при этом колено и склонив голову.

Ее сердце. Ее привязанность. Как будто ему это было нужно. И все же та роза коленопреклонения значила много, потому что, вложив розу в ее руку, он так же положил цветок на могилу мечты своего юного сердца.

Ему было одиннадцать лет, когда его отец и ее отец составили и подписали instrumento dotale. К тому времени минуло уже три весны со дня его первой встречи с Биче Портинари, девочкой, чье имя его сердце и перо превратили в поэтическое Беатриче. Даже сейчас, глядя в морскую пену, он помнил цвет платья, которое было на ней в тот весенний день сорок пять лет назад: цвет темно-красной розы, как и цвет другой розы, положенной им на могилу мечты своего юного сердца.

Ему не было и девяти, а той девочке Портинари едва исполнилось восемь. Он помнил, что написал в книжке, ставшей известной, как «Новая жизнь»:

«В тот миг, когда я увидел ее… дух жизни, обитающий в самой глубине сердца, задрожал так, что и весь я содрогнулся. И, содрогнувшись, он произнес такие слова: „Ессе deus fortior me, qui veniens dominabitur mihi“».

Припоминая эти слова, написанные через много лет после той давней весенней встречи, с которой все началось или которую он представил как начало всего, поэт подивился их лживости. Ну разве способен восьмилетний мальчишка «содрогнуться», будь то от любви или от желания? Разве может душа восьмилетнего мальчишки, смехотворно содрогнувшись, излиться в совершенной по композиции и строго соответствующей размеру латыни: «Узрел бога, который могущественнее меня и который пришел властвовать мной»?