Хороший отец - Ной Хоули Страница 68

– Тебе есть где сегодня ночевать?

Она пожала плечами. Я, не задумываясь, протянул ей ключ от номера в отеле.

– Это номер в «Интерконтинентале». За него заплачено до четверга. Вымойся, пользуйся сервисом. Тебя там никто не потревожит.

Она колебалась.

– Я приезжал на конференцию, – объяснил я, – но до конца не останусь. Не могу. Должен быть в другом месте.

– Где? – спросила она.

Я подумал о выброшенной при переезде одежде, о состриженных волосах, о сброшенном весе. Подумал о троих сыновьях и жене, которая любила меня, о бывшей, любившей только самое себя. Подумал о препаратах, которые вольют ему в кровь, о токсинах, которые парализуют мышцы и остановят сердце. Человека, которым я был пятьдесят лет, больше не существовало. Был новый.

– В Айове, – сказал я. – Я еду в Айову.

Он решил пока пользоваться поездами. Было 20 мая 20… прошло три месяца после исхода из Монтаны, после великого бегства от зимы. Путь между «там» и «здесь» научил его обходиться без корней. Он быстро переезжал из города в город, нигде не задерживался дольше нескольких дней. Якима, Сиэтл, Портленд, Юджин, Кламат, Юрика, Юта, Сан-Франциско, Беркли, Дэвис. Он на всю жизнь насмотрелся секвой, ночевал на пляжах Северной Калифорнии и просыпался ногами в океане. После года в глубине материка бесконечный прибой приносил облегчение. Он ехал, дождевые леса сменялись скалами у Тихого океана, засушливыми холмами, виноградниками. Мужчины в затрапезной одежде сменялись чистыми и подтянутыми, потом толстяками. Женщины без возраста провожали его взглядами из трейлеров и кемпингов. Они подмигивали ему в столовых и показывали палец с заднего сиденья отцовских мотоциклов.

Он ни с кем не заговаривал – разве что просил бензин на двадцать долларов или заказывал гамбургер. Он стал осторожен, подозрителен к незнакомцам и молчалив. Улыбку он потерял в каком-то сугробе на северной равнине. Теперь он смеялся только от злости.

Он слишком долго пробыл в Монтане. Он это понимал. Застрял в самоубийственной мрачности пригородного мотеля. Виновата была погода и сломавшаяся машина. После случая у дома сенатора, после откровения, он еще шесть недель проторчал в Дербишире, в ловушке буранов, громыхавших по равнине товарными поездами. Солнце показывалось лишь на несколько часов в день, и все под ним выглядело застывшим, стерильным. В дневном свете все окрашивалось в голубой цвет. Даже его кожа стала мертвенной и мятой, словно и он превратился в зомби в городе живых мертвецов.

То, что показалось ясным в тот день у дома сенатора, стало смутным в заплесневелом гробу его комнаты. Белизна окружила его, но все, к чему он прикасался, делалось серым. Он поймал себя на том, что спит по многу часов, целыми днями. В мыслях темнело. Его словно относило от Мига Прозрения, как человека, подлетевшего слишком близко к солнцу. Энергия, внезапно и необъяснимо наполнившая в тот день его жилы сразу после встречи с сенатором, превратилась в талую жижу. Он забыл, когда в последний раз слышал женский смех. Мышцы стали свинцовыми. Он больше не считал себя достойным любви. Ему хотелось одного – спать. Под включенный телевизор он познакомился с маслянистым вкусом пистолетного ствола во рту. Смерть в такие минуты представлялась желанной. Он не мог понять, как пал так низко. Кто он – Картер Аллен Кэш? Зверь в норе? Голлум в пещере?

По телевизору он смотрел, как поднимается на трибуну сенатор Сигрэм. Слушал его интервью с Лено, с Леттерманом, с Конаном. Видел его улыбку. Они были так близки – он и сенатор: не надо слов, улыбка, дружеский взмах руки? – а теперь между ними пропасть. Между ними распластался раненый народ со своими нуждами. Они были так близки. Он видел себя в ярком солнечном свете – частью чего-то большего, любящим созданием, связанным с другим любящим? – но вот он здесь, один. Он чувствовал себя брошенным. Это было не внове. Он был таким и раньше – ненужным мальчиком, которого не взяли с собой. Это сознание – холод, приходящий, когда тепло близости теряется в одиночестве? – обратило его в тусклой придорожной гробнице сперва против себя, а потом против мира.

Кто ОН такой, чтобы говорить, что этот мальчик не стоит любви? Чтобы отвергнуть его? Мальчик докажет, чего он стоит. Он покажет миру, что он не пустое место, не мусор на выброс. Это чувство яркой горячей вспышкой вышвырнуло его из постели. Он отдернул шторы и силой вырвал себя из ступора. Он снова начал принимать душ, делать зарядку, правильно питаться. У него была миссия, смысл жизни. Он затерялся в этой глуши, чтобы найти себя, отыскать свою цель – и вот она.

Волк или овца?

Ответ был ясен.

Приятно было снова забраться в машину, в ее надежную скорлупу. После ухода из колледжа он провел в пути почти год. За это время «хонда» сплавилась с ним, притерлась, как старые ботинки. Он изучил каждый нюанс управления: как ее чуть уводит влево на прямой, как после лужи колеса еще немного вращаются вхолостую. Он знал наизусть все ее звуки: постукивание кондиционера, усердно охлаждающего салон, жесткий лязг передачи на задний ход. Он знал, что после дождя машина пахнет как старый мешок из-под спортивной формы, что пассажирское окно не закрывается до конца, поэтому в кабине всегда посвистывает ветер.

Он считал машину другом. Может быть, единственным настоящим другом. Они многое прошли вместе. Иногда, проводя в дороге по две недели подряд, он ловил себя на том, что разговаривает с машиной. Во всяком случае, он полагал, что обращается к машине. Сам с собой он не говорил, и не думал, и машину не называл ни по имени, ни по чину. Просто иногда ему надо было услышать собственный голос, чтобы вспомнить, что он настоящий. Кроме того, он заметил, что машина лучше работает, когда с ней разговариваешь. Он умел уговорить радиоприемник включиться и заработать. Умел уговорить зажигание дать искру. В холодные ночи, лежа на заднем сиденье на пустой стоянке сетевого магазина, он слышал свой голос, напевающий без слов, – низкие мелодичные ноты прогревающегося заводского станка.

Сейчас он стоял в парке Сакраменто и разглядывал купол Капитолия. Повсюду была весна, теплый ветер, взрыв цветов. Жизнь. Тени пальм падали на ступени Капитолия. Он читал, что крысы любят селиться на пальмах, и не подходил близко, чтобы крыса не упала на него.

Он думал о Линнет Фромм, которая 5 сентября 1975 года в этом самом парке целила из пистолета в президента Джеральда Форда. У нее был кольт-45, полуавтоматический, всего с четырьмя патронами. Потом Фромм говорила репортерам, что нарочно выбросила патрон из ствола, выходя из отеля. Следствие обнаружит патрон в ее номере, у раковины в ванной. При покушении она была одета в красное платье, по словам свидетелей – как у монахини.

Она еще раньше прославилась в этой стране как женщина, связавшая судьбу с самым, пожалуй, знаменитым убийцей современности – Чарльзом Мэнсоном.

Двумя неделями позже, в Сан-Франциско, другая женщина – Сара Мур – выпустит в Форда одну пулю у выхода из отеля Святого Франциска на Почтовую улицу. Ее собьет с ног проходящий мимо мужчина, ее арестуют. Отсюда вопрос: что такого было в президенте Форде, что вызвало у женщин желание его убить?