Убийца внутри меня - Джим Томпсон Страница 7

— Мне кажется, — медленно произнесла она, — я лучше пойду домой.

— Может, и лучше, — согласился я. — Скоро рассветет.

— А завтра мы увидимся? То есть сегодня.

— Ну, в субботу мне довольно некогда, — сказал я. — Может, в воскресенье в церковь сходим вместе или поужинаем, но…

— Но ты же занят в воскресенье вечером.

— Это правда, солнышко. Я обещал подсобить одному парню, и теперь назад откручивать не годится.

— Понимаю. Тебе никогда не приходит в голову думать обо мне, когда ты свои планы составляешь, правда? Только не это! Я же ничего не значу.

— В воскресенье я недолго, — сказал я. — Может, часиков до одиннадцати. Давай-ка ты придешь и подождешь меня, как сегодня? Я тебя до смерти захочу.

Глаза ее блеснули, однако она не стала читать нотацию, хотя, должно быть, подмывало. Жестом она попросила меня подвинуться, чтоб можно было встать, а встав, принялась одеваться.

— Мне ужасно жаль, солнышко, — сказал я.

— Неужто?

Она натянула платье через голову, разгладила на бедрах и застегнула воротничок. Попрыгав на одной ноге, надела туфлю, затем другую. Я встал и подал ей пальто, поправил на плечах, когда она оделась.

Не выскальзывая из моих рук, она развернулась ко мне лицом.

— Ладно, Лу, — отрывисто сказала она. — Сегодня больше говорить не будем. А вот в воскресенье разговор у нас будет хороший и долгий. И ты мне расскажешь, почему ты такой последние месяцы, — и никаких врак и уверток. Слышишь?

— Мисс Стэнтон, — ответил я. — Есть, мэм.

— Хорошо, — кивнула она. — Договорились. А теперь лучше оденься или ложись обратно, а то простудишься.

Тот день, суббота, был очень насыщен. В городе полно пьяных с получки — середина месяца, — а пьяные тут — это драки. У нас всех — у помощников, двух констеблей и шерифа Мейплза — дел было выше крыши.

У меня с пьянчугами хлопот немного. Папа научил: они ранимые как черти, а нервные вдвойне, и, если их против шерсти не гладить, на уши не ставить, договориться с ними можно как ни с кем другим на свете. Ругать пьянчугу никогда не следует, говорил папа, бедняга уже и так сам себя наругал до слез. И пистолетом ему не надо грозить, и замахиваться на него не надо — он решит, что его жизнь в опасности, и отреагирует как положено.

Поэтому я просто ходил по городу, мягкий и дружелюбный, и, когда мог, вел парня домой, а не в тюрьму, и никого не мучил, да и сам не мучился. Но это же куча времени. В полдень я вышел патрулировать и до одиннадцати вечера даже кофе выпить не останавливался. А потом около полуночи, когда и смена у меня давно закончилась, мне досталось одно из тех спецзаданий, к которым меня вечно привлекал шериф Мейплз.

Трубопроводчик-мексиканец обкурился марихуаны и до смерти зарезал другого мексиканца. Когда его брали, парни над ним поработали на славу, и теперь, с клевером и прочим, мексиканец совершенно озверел. Его удалось загнать в одну из «тихих» камер, но он так буянил, что было ясно: либо камеру разнесет, либо сам при этом гикнется.

— Нам с чокнутым мексом не справиться как положено, — пробурчал шериф Боб. — Тем паче с убийством. Если не ошибаюсь, какому-нибудь крючкотвору хватит, чтоб впаять нам «третью степень». [4]

— Посмотрим, что тут можно сделать, — сказал я.

Я спустился в камеру, пробыл там три часа — и ни минуты зря не терял. Не успел я и дверь захлопнуть за собой, как мекс на меня кинулся. Я перехватил ему руки и придержал, а он бился и ревел; потом я отпустил, и он снова кинулся. Я опять его поймал — и опять отпустил. Так и шло.

Я его не избивал, не пинал. Только не давал ему сильно биться, чтоб он не поранился. Я просто его изматывал, потихоньку-помаленьку, а когда он успокоился, начал с ним разговаривать. Практически все у нас говорят по-мексикански, но у меня получается лучше, чем у большинства. Я говорил и говорил — и чувствовал, как его попускает, а сам все время пытался в себе разобраться.

В общем, этот мекс был беззащитнее некуда. Он накурился и ополоумел. А отпинали его так, что еще чуть-чуть было б незаметно. С давешним бродягой я рисковал больше. От того могли быть неприятности. А один на один в камере с этим лайдаком их быть не могло.

Но я ему даже пальца не выкрутил. Я никогда арестованных не мучу, хотя это безопасно. Нисколько не хочется. Может, я слишком горжусь тем, что не применяю силу. А может, подсознательно соображаю, что арестованные и я — на одной стороне. Как бы там ни было, я их не мучу. Не хочу — а скоро мне вообще никого мучить не захочется. Я избавлюсь от нее, и все закончится навсегда.

Через три часа, как я сказал, мексиканец решил вести себя пристойно. Поэтому я вернул ему одежду и одеяло на шконку и дал покурить, пока укладывал его баиньки. Когда я уходил, в камеру заглянул шериф Мейплз — и изумленно покачал головой:

— Не понимаю, Лу, как тебе удается, вот те крест. И откуда в тебе столько терпения?

— Просто улыбаться надо, — сказал я. — Вот и весь ответ.

— Да ну? Иди ты, — протянул он.

— Точно-точно. Кто людей веселит, за того весь свет стоит.

Он странно посмотрел на меня; я рассмеялся и хлопнул его по спине.

— Шучу, Боб, — сказал я.

Какого черта? В одночасье привычку не поменяешь. Да и какой вред в маленькой шуточке.

Шериф пожелал мне приятного воскресенья, и я поехал домой. Сделал себе большую тарелку яичницы с ветчиной и картошкой-фри и отнес в папин кабинет. Съел все у него за столом, и покойно мне при этом было так, как давно уже не бывало.

На одно я точно решился. Хоть трава не расти, а жениться на Эми Стэнтон я не буду. Я ее откладывал в долгий ящик: мне казалось, нет у меня права на ней жениться. А вот теперь я точно не хочу. Если на ком и жениться — так не на матери-командирше, у которой язык как колючая проволока, а лоб сопоставимой толщины.

Я унес посуду в кухню, все вымыл и надолго залег в горячую ванну. Затем ушел спать — и спал как бревно до десяти утра. А когда сел завтракать, услышал, как на дорожке хрустит гравий; выглянул и увидел «кадиллак» Честера Конуэя.

Он вошел в дом не постучавшись — у людей закрепилась эта привычка, когда папа еще практиковал, — и сразу направился в кухню.

— Не вставай, мальчик мой, не надо, — сказал он, хотя двигаться я и не собирался. — Завтракай-завтракай.

— Спасибо, — сказал я.

Он сел и вытянул шею, чтобы получше разглядеть в тарелке, что это я ем.

— Кофе у тебя свежий? Мне тоже плесни. Подскочи-ка, чашку подай?