Укус ящерицы - Дэвид Хьюсон Страница 71

Зажатое в руке воображаемое орудие взлетело и, описав дугу мягко опустилось на голову ассистента, за ухом.

– Если бы он ударил ее несколько раз, крови было бы больше. Она падает без сознания. Никакого шума. Кто еще был в доме?

Рафаэля подняла голову.

– Я была здесь всю ночь. Микеле и Габриэль тоже. Нет, такое невозможно. Мы бы обязательно услышали. Кто-нибудь проснулся бы.

– Все так думают. Я могла бы рассказать вам о нескольких случаях, когда люди спокойно спали, а в соседней комнате убивали человека. Если нет борьбы, если никто не стреляет… Здание большое, старое. Спрятаться есть где, темных уголков хватает. Он мог подкараулить ее в спальне, ударить по голове и стащить вниз. Не так уж и трудно. Если преступление планировалось заранее, то вес могло случиться очень быстро. Она не сопротивлялась, иначе обязательно остались бы следы. А потом ему оставалось только заманить в ловушку Уриэля.

– И все-таки…

– Поверьте мне. – Тереза снова подошла к окну и поманила Сильвио. – Тебе понадобится лестница. Где-то там, у края крыши, ты найдешь орудие убийства. Что это, я не знаю. Скорее всего какой-то инструмент из мастерской. Штырь или молоток. Он наверняка выбросил его в окно, рассчитывая, что добросит до воды. Так. А теперь давайте взглянем на рубашку.

Они вернулись в кухню. Тереза чувствовала – удача наконец повернулась к ним лицом. Лучше и быть не могло. Взяв тазик, она подошла к раковине, осторожно слила воду и посмотрела на Сильвио.

– Я хочу, чтобы ты взял молоток, или что там еще, и рубашку и отвез их в ту лабораторию в Местре. Сейчас же. Скажи, пусть все бросят и срочно протестируют на ДНК все, что найдут. Не только кровь. Лот. Слюну. Мочу. Все. Ты останешься там и будешь стоять у них над душой и дышать им в затылок. Пока не дадут ответ. Мне наплевать, во что это обойдется. И наплевать, на кого тебе придется наорать.

– С удовольствием.

– С удовольствием повремени, пока не слазишь на крышу. А потом, – она повернулась к Рафаэле, – мы с вами навестим Лео. Думаю, из томографа его к тому времени извлекут. Я бы взглянула на результаты.

Она осторожно вынула из тазика мокрую тряпку, медленно развернула ее и подняла.

Некоторые мужики просто самодовольные, кичливые ублюдки. Как собаки – не могут не пометить то, что считают своим.

На кармане тонкой дорогой хлопчатобумажной рубашки стояли две буквы, вышитые монограммой инициалы: ХМ.

Если бы он мог крикнуть. Или хотя бы шевельнуться. Он попытался оживить пальцы, заставляя себя верить, что ответ придет – пусть даже по одному-единственному нерву, дрожью одной-единственной мышцы.

Зеркальная дверь перед ним изменила форму, сделалась прозрачной, и мальчик Лео застыл, вглядываясь в знакомое лицо, которое тоже смотрело на него.

Это был он сам, только постаревший, с морщинистой дубленой кожей, гладкой блестящей лысиной, испещренной трещинами, пронизанной рваными кровавыми разломами. Лицо Шалтая-Болтая после падения со стены. Лицо человека, неуверенного, жив он или нет либо просто висит где-то посередине.

– Лео, малыш, – умоляюще произнес старший. – Ради Бога, смотри и думай.

Искаженное болью лицо побледнело и исчезло. Теперь взгляд его проникал дальше, в спальню, ту самую запретную спальню, где рождалось и созревало столько загадок и тайн.

– Ты же знал, что там происходило, – сказал Лео-старший. – Знал, но ничего не делал. Потому что был ребенком. Сейчас ты все понимаешь. И можешь остановить. Не в прошлом. В настоящем. В своей голове. В нашей голове. Надо всего лишь посмотреть. Всего лишь попасть туда.

– Боюсь, – прошептал он и услышал тот же голос, с такой же дрожью:

– Лео – Голос звучал совсем слабо, как будто принадлежал не человеку, а призраку, и это напугало его сильнее всего на свете. – Ты должен.

Грохот за дверью не смолкал, как и лязг невидимой машины за стенками гроба из стекла и дерева, и пугающий предмет дергался, трясся и прыгал.

– Боюсь ключа.

– Который для того и существует, чтобы…

Нехорошо насмехаться над ребенком, даже если он нереальный.

Он опасливо посмотрел сквозь дверь – там колотили и пинали, и мать каталась по полу, чтобы унять боль, оглядываясь в отчаянии, но не видя его, умоляя, повторяя жалобно одно и то же: за что?

– Чтобы она оставалась там! – пискнул ребенок. – Я же тебе говорил, говорил, говорил…

Он появился снова, закрыв собой родителей, за что мальчик был ему благодарен. Но голова его выглядела теперь еще хуже: трещин стало больше, через них сочилась кровь, она стекала по сухой, цвета орехового дерева коже, заползала в ясные, светлые глаза. Трещины соединялись, сплетаясь в подобие паутины, и эта сеть сжималась, выдавливая из него остатки жизни.

– Я слышу твои мысли, – прошептал умирающий. – Я читал те же сказки. Помнишь, Лео? Шалтай-Болтай… «Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше», – сказал Шалтай надменно. «Вопрос в том, послушается ли оно вас», – заметила Алиса. «Вопрос в том, кто из нас здесь хозяин», – сказал Шалтай-Болтай.

Свет в его глазах угасал. Наступали последние минуты.

– Факты – те же слова. Мы понимаем это с годами. Они поддаются интерпретации. В конце концов все зависит от того, кто их хозяин.

Мальчик Лео посмотрел на того, кто разговаривал с ним, и понял вдруг, что видит самого печального во всем мире человека, человека, чьи чувства стерлись и потускнели, но также и человека, многое постигшего, владеющего важным секретом, ставшим в этот миг их общим достоянием.

– Ключ… – прошептал умирающий.

– …чтобы выпустить меня оттуда! – прокричал мальчик Лео. – Ключ для того и существует, чтобы я мог выйти! Выйти!

Железное чудовище взвыло, забрякало металлическими частями, заскрипело и стихло – выработалось.

Мальчик протянул руку, взял ключ, повернул его и с изумлением обнаружил, что дверь превратилась в настоящую, деревянную, такую, какой он помнил ее с детства.

То был худший год из всех. Год, когда семья распалась, когда все закончилось разводом и ненавистью, и мальчику, затаившемуся в холодном суровом уголке, ничего не оставалось, как только спрятаться в свою раковину, защититься хрупкой, но крепчающей год от года скорлупой, отделявшей его от лжи, жестокости и грубости окружающего мира. Он вспомнил все, все, что годами блокировал мозг, те жуткие выходные в горах, когда родители заперлись в своей комнате, думая, что их крики не долетят до испуганного, онемевшего и оцепеневшего от страха ребенка.

Дверь исчезла. Остался только свет. И Лео – бывший, как он понял теперь, и мальчиком, и взрослым – бросился вперед, в запретную спальню, чтобы втиснуться между ними и оттолкнуть сморщенный, запылившийся манекен, представлявший собой то, что осталось в его памяти от отца.