Имитатор. Книга четвертая. Охота на охотника - Олег Рой Страница 8

– До того как? Это нормально?

– Да, вполне, многие предпочитают платить вперед. И нам так спокойнее, конечно.

Спокойнее, говоришь, саркастически подумала Арина. Показалось, или этот господин и впрямь что-то засуетился?

– Ладно, не знаете и не знаете, спросим у вашего персонала, может, кто-то ее узнал. Камеры наблюдения у вас есть? – спросила она, изобразив полнейшее равнодушие.

– Ну а как же! – оживился Ренат Ильич. – На входе, в общем зале… возле кухни есть, с нее как раз видно тот коридор, который в приват-зону идет.

– Как насчет в кабинетах? Камеры то есть.

– Что вы, как можно! – оскорбился управляющий. – Мы чтим конфиденциальность клиентов.

Ну да, ну да. Камера возле кухни, просматривающая ведущий к вип-кабинетам коридор, приватность, конечно же, не нарушает. Правда, с юридической точки зрения управляющий прав: видео из коридора и видео из кабинета – это, как сказали бы в Одессе, две большие разницы. При хорошем адвокате из коридорной записи даже на бракоразводном процессе толку не выжмешь. И для вездесущих папарацци тут мало интересного, ибо лакомая клубничка по понятным причинам отсутствует. Если, конечно, кто-то из вип-клиентов не упьется до такой степени, чтоб голышом по коридору скакать. Хотя случаи разные бывают, и в качестве орудия шантажа даже вполне невинная запись может сыграть очень даже серьезную роль. Эка тебя занесло, одернула Арина сама себя. Если бы мотивом убийства был шантаж, так ведь господину стриптизеру никакие видеодокументы не требуются. Он сам по себе компромат. Собственно, про камеры в кабинетах она спросила для очистки совести, ни на что не рассчитывая. Это было бы чересчур прекрасно: получить видео убийства – вот ваш злодей, ну или как в данном случае злодейка, берите тепленькую.

– Что ж, если рассказать про эту таинственную даму вы ничего не можете, давайте на нее хотя бы посмотрим. Мимо входных камер она же проходила? И камера возле кухни, что глядит на коридор, ведущий в святая святых, должна была ее зафиксировать, правильно? – Арина лучезарно улыбнулась. – Вот и посмотрим.

– Света вас проводит.

Заплаканная Света, возникшая возле двери как по мановению волшебной палочки, мрачно кивнула.

* * *

Дед был хирургом.

Все знали, что если он тянет вполголоса уныло-безнадежную «По диким степям Забайкалья», значит тяжелых пациентов мало, и даже у тех, кто казался безнадежным, после операции наблюдается «положительная динамика». Маленький Ренат думал, что положительная – это от «положить», и не мог понять, что в этом хорошего: ведь если человека надо положить (от деда нередко можно было слышать «не совсем наш профиль, но очень просили, я его к себе и положил»), значит, он болен? Впрочем, годам уже к пяти Ренат научился понимать: если кого-то надо «положить», значит, дела его не очень, но если «положили» к деду, все будет хорошо, а если «положительная динамика», значит, все будет хорошо уже совсем скоро.

Зато мурлыканье залихватской «Полным-полна моя коробушка» сопровождалось подергиванием кустистой брови и поджатым углом рта – это означало, что дед недоволен: не то собой, не то низкой сопротивляемостью пациента, не то неожиданной силой болезни, не то непонятными послеоперационными осложнениями.

Деда звали Илья Ренатович, и он стал Ренат Ильич. Отца у него не было. Мама, если он спрашивал, пожимала плечом, иногда бросая равнодушное «и так бывает», бабушка только губы поджимала.

Бабуля не работала ни дня в жизни. Дед в своей клинике очень уставал, и «о нем нужно было заботиться». Это «заботиться» было ничуть не легче какой-нибудь работы: Ренат никогда не видел, чтобы бабушка хотя бы просто сидела, хотя бы пять минут. То возилась на кухне – если дед напевал «Коробушку», уговорить его поесть было почти невозможно, но бабушка вечно изобретала что-нибудь «эдакое», и он все-таки ел – то стирала, то гладила, то шила. Она даже ботинки умела чинить! Хотя ботинки обычно носили на угол, где в маленькой будочке сидел усатый Исидор Гаврилыч. Иногда он «болел» (так со вздохом говорила бабушка, а Ренат, став постарше, узнал от соседей, что эта «болезнь» называется «запой»), и если ботинки или сандалии нужны были срочно, бабушка довольно споро чинила их сама, ловко орудуя кривыми «хирургическими» иглами. Мама ходила на какую-то непонятную службу, выбранную по принципу «поближе к дому». За такую же непонятную зарплату. Кормил всех дед.

Он умер прямо на операции. Точнее, едва ее окончив. Операция была длинная, сложная, и Ренат, стоя на кладбище, слышал то тут, то там шепотки: «Если б сразу, вполне спасли бы, а он держался, все сам сделал, сказал «шейте», отошел на два шага и упал. Валентина Федотовна когда подскочила, он уж мертвый был…» Валентиной Федотовной звали санитарку оперблока. На похоронах она долго смотрела на Рената и хмурилась, как будто не узнавала. Потом слабо покачала головой и пошла куда-то в сторону.

Он даже сразу не понял, что жизнь изменилась моментально и бесповоротно. Учеба (последний класс, борьба за «золотой» аттестат), первые в жизни свидания и прочие юношеские увлечения. Не было времени ощутить дедово отсутствие – тот и раньше почти не бывал дома. Раньше – почти, теперь – совсем. Бабушка по-прежнему хлопотала по дому, правда, «эдаких» блюд уже не изобретала, и время от времени застывала посреди коридора, словно пытаясь что-то припомнить. Им платили какую-то пенсию «по утрате кормильца», мать по-прежнему ходила на свою службу «поближе к дому». Чтобы хватало на жизнь, продавали дедовы книги и разные, как он называл, бебехи: малахитового дельфина в серебряной коронке – почетный знак какого-то там общества, платиновые запонки – подарок британских коллег, и прочее в этом роде.

«Золотого» аттестата не получилось, хотя четверок было всего три. Но поступать пришлось на общих основаниях. В медицинский, разумеется. У Рената ни на мгновение не возникало ни малейших сомнений на этот счет. Нельзя же усомниться в том, что при ходьбе мы переставляем ноги попеременно. Мы же не начинаем вдруг прыгать на одной ножке, тем более не переворачиваемся вниз головой, чтобы начать ходить на руках. Есть естественный порядок вещей. Волга впадает в Каспийское море, зимой холодно, рыбы живут в воде. Он поступает в медицинский.

На собеседовании справа от председателя комиссии сидела смуглая худая брюнетка в строгом синем костюме. Ренат узнал ее сразу: Алевтина Борисовна Митина, бывшая начмед, а теперь, наверное, уже главврач дедовской клиники, сто раз бывавшая у них дома. Но тут, чуть тронув узенькие очочки в тонкой черной оправе и приподняв идеально выведенную бровь, спросила, как у незнакомого: «Садыков? Не родственник профессору Садыкову?» И добавила через секунду, поджав узкие губы: «Покойному». Ренат тогда неопределенно мотнул головой. Почему-то ему стало стыдно. Как будто он вдруг оказался перед досточтимой комиссией… без штанов, к примеру. Никогда в жизни – ни до, ни после – ему не бывало так стыдно.

Именно в этот момент он впервые отчетливо осознал, что деда больше нет. Точнее, не так. Осознал, что дед всегда был его… тылом. Вроде и не делал ничего особенного, но само его существование означало: все надежно, все незыблемо. А теперь его нет. И о Ренате никто и никогда больше не позаботится. И не то чтобы ему требовалась какая-то там забота – молодому здоровому умному симпатичому парню! – но ощущать это было почти жутко.