Историк - Элизабет Костова Страница 8

Короткое молчание прорезали хлопки полотняного навеса, раздутого необычайно теплым бризом. Изнутри, где располагался бар и ресторан, доносился гомон туристов, звон посуды, звука саксофона и пианино. В темной гавани плескали весла лодок. Наконец отец заговорил.

— Надо бы рассказать тебе о нем еще кое-что.

Он не смотрел на меня, но голос звучал чуть надтреснуто, как мне показалось.

— Я бы хотела послушать, — осторожно сказала я. Он глотнул виски.

— Ты упряма по части рассказов, верно?

«Это ты упрям», — хотелось мне сказать, но я прикусила язык: услышать историю хотелось больше, чем ссориться.

Отец вздохнул.

— Хорошо. Я расскажу тебе завтра, при дневном свете, когда отдохну и мы пойдем прогуляться по стене. — Он стаканом указал на эти сероватые, светящиеся собственным светом бастионы над отелем. — Истории лучше рассказывать днем. Особенно такие истории.

Утром мы устроились в сотне футов над краем прибоя, осыпавшего пеной городскую набережную. Ноябрьское небо сверкало летней синевой. Отец надел солнечные очки, сверился с часами, сложил брошюрку, посвященную архитектуре города, тянувшегося ржавыми крышами к нашим ногам, и пропустил мимо группку туристов из Германии. Я смотрела в море, за поросший лесом остров, в тающий голубой горизонт. Оттуда приходили венецианские корабли, приносили войну или купцов, их красно-золотые знамена трепал ветер под тем же блистающим небесным сводом. Ожидая, пока отец начнет говорить, я ощутила в себе трепет далеко не академического восторга. Быть может, эти корабли, которые мое воображение нарисовало на горизонте, были не просто ярким караваном. Отчего отцу так трудно начать?

— Я уже говорил тебе, — начал отец, раз или два прокашлявшись, — что профессор Росси был прекрасным ученым и верным другом. Мне не хотелось бы, чтобы ты представляла его по-другому. Я понимаю, что по моим словам он может представиться — и это, возможно, моя ошибка — чудаком. Как ты помнишь, его рассказ оказался ужасающе неправдоподобным. Я был поражен до глубины души и сомневался в нем, хотя в его лице видел и искренность, и понимание. Закончив говорить, он кинул на меня острый взгляд. — Что же это такое вы говорите? — Должно быть, я заикался.

— Повторяю, — подчеркнуто произнес Росси, — в Стамбуле я обнаружил, что Дракула до сего дня живет среди нас. По крайней мере, жил тогда.

Я уставился на него.

— Понимаю, что должен казаться вам безумцем, — сказал он, заметно смягчаясь, — и, уверяю вас, любой, достаточно долго копавшийся в этой истории, вполне может сойти с ума. — Он вздохнул. — Есть в Стамбуле малоизвестное хранилище документов, основанное султаном Мехмедом Вторым, в 1453 году отбившим город у византийцев. Его архивы составляют в основном обрывки, собранные турками позднее, в то время, когда их постепенно снова оттесняли из созданной ими империи. Однако имеются там и документы конца пятнадцатого века, и среди них я нашел карты, долженствующие указать местонахождение «проклятой гробницы губителя турок». Я предполагал, что под этим именем могли подразумевать Влада Дракулу. Точнее, три карты, различавшиеся по масштабу, так что каждая следующая изображала ту же местность более подробно. Местность была мне незнакома, и на картах не было ничего, что помогло бы мне привязать их к известным регионам. Подписи оказались в основном на арабском, а датировка относила их к концу пятнадцатого — началу шестнадцатого века, как и мою книжицу. — Он постучал пальцем по странному томику, необычайно напоминавшему, как я уже говорил тебе, мою находку. — Сведения в середине самой крупной карты были на одном очень старом славянском диалекте. Он мог быть знаком, хотя бы в зачатке, только ученому-полиглоту. Я старался как мог, однако мой перевод остается сомнительным.

Тут Росси покачал головой, словно сожалея о своей ограниченности.

— Усилия, потраченные мною на то открытие, недопустимо отвлекали меня от основной работы над торговыми путями древнего Крита. Но, сидя в жарком душном библиотечном зале, я, кажется, начисто забыл о благоразумии. Помню, за пыльными оконными стеклами поднимались минареты Айя-Софии, а передо мной на столе громоздились словари, заметки и карты, в которых я надеялся отыскать ключ к турецкой точке зрения на владычество Дракулы. Я тщательнейшим образом копировал надписи и от руки перерисовывал карты.

Не стану углубляться в подробности исследовательской работы: скажу только, что наступил вечер, когда я упорно вглядывался в заботливо отмеченное на самой крупной и самой загадочной карте место, где находилась «проклятая гробница». Как вы помните, считается, что Влад Цепеш похоронен в островном монастыре на озере Снагов, в Румынии. Однако на той карте, как и на остальных, не было озер с островами — хотя обозначенная на них река расширялась посередине. Я, прибегнув к помощи специалиста по арабскому и турецкому языкам из Стамбульского университета, уже перевел все подписи на полях — иносказательные изречения о природе зла, в основном из Корана. Здесь и там, втиснувшись между грубыми набросками гор, на картах располагались надписи, казавшиеся, на первый взгляд, славянскими названиями мест, однако в переводе они звучали загадками или, возможно, зашифрованными указаниями на расположение: «долина Восьми Дубов», «деревня Свинокрадов» и тому подобное — мне эти странные крестьянские названия ничего не говорили.

Так вот, посреди карты, над местоположением «проклятой гробницы», имелся грубый набросок дракона, на голове которого, будто некая корона, помещался замок. Дракон ничем не напоминал изображение в моей — в нашей — старинной книге, однако я предполагал, что для турок он мог связываться с легендой о Дракуле. Под драконом кто-то чернилами сделал мелкую подпись, которая сперва показалась мне арабской, как и приписки на полях. Но, разглядывая буквы в лупу, я вдруг осознал, что надпись на самом деле греческая, и прочел вслух, прежде чем вспомнил о приличиях — впрочем, в зале было пусто, если не считать меня и, временами, скучающего библиотекаря, который заглядывал иногда, вероятно чтобы убедиться, что я ничего не украду. В ту минуту я был совсем один. Микроскопические буковки плясали у меня перед глазами, когда я озвучил их: «Здесь он обитает во зле. Читающий, словом извлеки его из могилы».

В тот же миг я услышал, как внизу хлопнула входная дверь. Вверх по лестнице прозвучали тяжелые шаги. Однако я был слишком занят осенившей меня мыслью: лупа только что открыла мне, что эта карта, в отличие от двух других, была подписана тремя разными людьми на трех различных языках. Почерки различались так же, как языки. Разными были и оттенки старых-старых чернил. И меня посетило внезапное озарение: вы знаете, тот прорыв интуиции, которому исследователь после долгих недель черновой работы обычно может доверять.

Мне показалось, что карта первоначально представляла собой тот центральный набросок, окруженный горами, с греческим указанием в центре. Позднее, вероятно, его снабдили славянскими надписями, уточнявшими местность, к которой он относился, — хотя бы и зашифрованными. А потом лист как-то попал в руки турок и был окружен изречениями из Корана, которые должны были заключить в себе и удержать зловещее послание или, быть может, служили талисманами, защищающими от темных сил. Но если так, что за знаток греческого первым подписал карту или даже начертил ее? Насколько мне было известно, во времена Дракулы греческим часто пользовались византийские ученые, но в оттоманском мире к нему обращались гораздо реже.