Тихий дом - Элеонора Пахомова Страница 9

Сейчас взгляд ее ощупывал каждый сантиметр комнаты, цепляясь за мелкие детали вроде заскорузлых краев обоев, как за памятные зарубки. И они возрождали в ней когда-то пережитые чувства, надежды, которые она давно, будто в прошлой жизни, возлагала на жизнь в этой квартире, на этот старый диван, бывший в ту давнюю пору ее супружеским ложем. С каким волнением, присущим неопытной молодости, она входила в семейную жизнь, пытаясь прижиться в этом доме. Он был для нее чужим много лет назад, чужим и остался. Но могла ли она тогда предвидеть, что будет так? В молодой Лаптевой не было места дару предвидения, той особой циничной прозорливости, которая приходит с годами, прожитыми несчастливо. Тогда она тыкалась в жизнь как слепой щенок, бездумно обретая эмпирический опыт. И как щенок взволнованно виляла хвостом, надеясь, что вот-вот наткнется на что-то радостное.

Не случилось. Вся ее жизнь – маета, преодоление и бесконечное ожидание завтра, которое в ее фантазиях должно было наступить вдруг и все переиначить, изменить. Но волшебное завтра, как мираж, к которому из последних сил пробираешься, увязая в зыбучих песчаных барханах, не приближалось ни на метр, оставаясь так же далеко, как и в начале пути. И вот вместо вожделенного миража Лаптева настигла жуткий кошмар. Он тоже все изменил вдруг, кардинально и навсегда. Лизу не вернуть. Можно лишь постараться узнать, что за тайна забрала ее навсегда, застыла в глазах сокровенным знанием, невыплаканной слезой, страшным пророчеством. Узнать это для Лаптевой теперь главная и единственная в жизни цель, а после этого – всё. Ничего не останется и ее самой, наверное, тоже.

Катя опустила на землю полупустое пластмассовое ведро. Казалось бы, столица, двадцать первый век, а мусор из хрущевок приходится выносить по старинке на улицу. Зеленые контейнеры стояли здесь же, во дворе, привычно вписываясь в стандартный пейзаж спального района. Между ними и подъездом, в котором жили Скворцовы, расположилось подобие детской площадки с основательной стальной горкой, установленной, казалось, на века. Горка возвышалась в центре прямоугольного пятачка, отведенного под игры. Ее зеркальный, отполированный временем язык был изрядно покорежен, прогибаясь вмятинами на склоне и скручиваясь стружкой у земли. Под апрельским солнцем скособоченный металл бликовал, будто отсылая в небо прерывистые сигналы SOS, но добротное основание, на котором пестрели слои разномастной облупившейся краски, прочно вросло в землю. Вокруг валялись пивные бутылки и сигаретные окурки. Грязно-серые проталины в плотной корке льда, которая упорно противилась весне, обнажали прочие свидетельства недетских забав. Из других развлекательных ухищрений здесь различались облезлая накренившаяся песочница и железный остов того, что когда-то, по-видимому, было каруселью. Эти предметы, как артефакты ушедшей советской эпохи, казались Замятину унылым приветом из детства. Изъеденные временем, они походили на мираж, дрожащий зыбким маревом на стыке веков.

В ожидании Кати, от нечего делать рассматривая этот урбанистический пейзаж, майор на мгновенье представил, что, стоит ему моргнуть, и краски вспыхнут, оживут синим, красным, желтым – теми простыми цветами без всяких оттенков, которыми были окрашены предметы советской действительности. Их он помнил лишь по самым ранним годам, а потом их разъело кислотной волной постперестроечных девяностых.

Детство майора Замятина мало того что прошло в интернате, так еще и выпало на время сумбура и хаоса – становления нового порядка, когда на обломках старого режима, ошалев от свободы, не умеючи пытались соорудить что-то новое. Его норвежская пассия Лис Шмидт, питающая к этой стране нездоровый интерес, как-то сказала ему, отложив в сторону учебник новейшей истории России: «Кажется, я начинаю понимать, почему русские люди такие странные и непредсказуемые, дикие. У вас нет преемственности поколений. За каких-то сто лет идеология и ценности вашего народа были переиначены трижды: от царской России к советской, а потом вас и вовсе выбросило на обочину. Моя родина, Норвегия, до сих пор является монархией, пусть и конституционной. Наши бабушки прививают нам то, что было привито им их бабушками, наши дети растут с ощущением размеренности жизни, и это делает их умиротворенными и социализированными. Они знают, что, как и их родители, они закончат учебу, устроятся на работу, возьмут в кредит дом, родят детей и преспокойно проживут так до самой старости. А вы? Какую модель существования могут привить вам ваши прадеды, деды, родители, если их жизни проходили при разных режимах? Может, потому вы и ведете себя как первобытное племя, что исследуете жизнь методом тыка, не имея перед собой примера? Как можно испытывать умиротворение в стране, где каждые полвека происходят революция и государственный переворот?»

Замятин тогда ничего не ответил взволнованной собственным монологом Лис. Он умилился выражению широко распахнутых голубых глаз, присел рядом с ней на диван, сгреб в охапку хрупкое мягкое женское тело и повалил Лис на подушки, зарывшись носом в ее кудрявые пшеничные волосы, пахнущие ароматным шампунем. Лис тут же забыла про феномен загадочной страны, над разоблачением которого так упорно корпела, и затихла в сильных руках «большого русского мишки».

Сейчас Замятин смотрел на Катю Скворцову и гадал: какое же детство выпало ей и ее лучшей подруге, прыгнувшей с тринадцатого этажа высотки? Каким может быть детство на нескончаемом перепутье? Катя стояла перед ним на элегическом фоне детской площадки, просуществовавшей несколько эпох и, похоже, доживающей свой последний срок. Наверняка совсем скоро что-то новое возникнет на этом месте (надолго ли?), упокоив наконец неприкаянный призрак смутного прошлого. Но пока еще он служил декорацией Катиной реальности, которую каждый день она видит из своего окна.

Декаданс за ее спиной резко контрастировал с подростковым наивным представлением о красивой жизни. Его выдавали узкие спортивные штаны из ярко-розового плюша с кричащим перекошенным логотипом «Шанель»; стоптанные сапожки – кустарная подделка под популярные UGG; криво наклеенные стразы на фурнитуре курточки: все с явной претензией на гламур, подсмотренный в глянцевых журналах, музыкальных клипах, звездных фото в «Инстаграме». Нелепое несоответствие фона и отчаянного стремления к идеальному, по Катиным представлениям, образу отозвалось кратковременным спазмом в груди Ивана Андреевича. Уж слишком нежное нутро проглядывало за всей этой грубо сделанной китайской мишурой.

Замятин будто увидел Катю впервые. Не искаженную истеричным припадком, не сокрытую сумраком коридора, а такую, какой она была на самом деле. Под низкой ветвистой кроной, которая совсем уже скоро распустится нежной листвой, перед ним стояла девочка. Длинные русые волосы с медным отливом оттеняли белизну тонкой, словно рисовая бумага, кожи. Карие глаза с чайной рыжиной под светлыми колосками бровей. Худенькое вытянутое лицо с очерченными скулами, нос тонкой лепки, острый подбородок. Во внешности ее угадывалось что-то лисье, но вся она лучилась чистотой юности.

– Поговорим? – Располагающе улыбнулся Замятин.

Катя посмотрела в сторону своих окон, и, убедившись, что ветвистая крона вполне надежно закрывает обзор, присела на лавочку рядом с ним.