Каменная пациентка - Эрин Келли Страница 9

Я могла бы помочь Джессу деньгами, но какими бы путями ни появлялись у него деньги, это всегда оказывалось ненадолго. Если он выиграет в лотерею, то побежит позировать для всех газет с гигантским чеком на семизначную сумму, а через год станет продавать свою историю «От богатства к лохмотьям» тем же газетам за пятьсот фунтов.

– В любом случае, чего ты ожидала? Что ты будешь жить за углом, а он ничего не узнает?

В идеале – да, но это Настед, где обратная сторона сообщества – отсутствие частной жизни. Она права. А может, так и лучше – что Джесс узнал об этом по «сарафанному радио». Так он сможет лучше пережить свое недовольство собой.

– По-моему, это очень романтично, – говорит Колетта. – То, что ты все еще испытываешь к нему нежные чувства спустя столько лет.

Я ничего не могу сказать в ответ на это, и почти рада, когда мама перебивает:

– Я слышала вас с ним, знаешь ли. Елозящими на диване внизу. – Она вернулась в комнату, но не в настоящее время. – Вы не такие бесшумные, как вам кажется. Я не вчера родилась. Вы пользуетесь презервативами? – Я бросаю взгляд на Колетту в полушутливом ужасе. Слава Богу, что Сэма здесь нет. – Не забывайте про них, – продолжает мама, и Колетта прикусывает губу, чтобы удержать рвущийся наружу смех, – он старается быть ответственным, я полагаю. Думаю, он чувствует, что должен таким быть, после того что случилось с его братом. Такое ощущение, что он хочет как-то это компенсировать. Знаешь, что один из его братьев попал в тюрьму? Тот, похожий на картофелину. Ты знаешь, что он сел за продажу наркотиков? Что касается того, который работает на круизных теплоходах. Ты видела его прическу? Он стыдится их. Обещай мне, что ты не останешься с ним до конца своих дней! Хочешь сделать хорошую карьеру – уезжай прочь из Настеда и найди себе правильного парня.

Я сжимаю ее маленькие высохшие ладони в своих.

– Я обещаю, – говорю я, потому что хочу, чтобы мама была счастлива. И потому, что легко давать обещание, которое ты уже выполнила.

– Только на маленькую щелку, впустить немножко воздуха. – Я открываю окно, хотя знаю – мама закроет его тут же, как только я отвернусь. В доме Колетты стоит привычная духота. На улице температура не ниже, чем двенадцать градусов тепла, однако отопление работает так сильно, что трудно дышать. Возможно, маме нравится жара потому, что наш старый дом был холодным, но как жительница Лондона я нахожу обидным иметь столько свежего воздуха вокруг, но не иметь возможности дышать им вдоволь.

Колетта ушла по магазинам, обрадованная так, словно я вручила ей недельную путевку на Ибицу. Я не понимала, что дело дошло до стадии, когда прогуляться до супермаркета стало для сестры само по себе удовольствием. Я помогаю маме вымыть руки, убираю возле унитаза после того, как она немного промахнулась, проверяю, подтерлась ли она как следует, и привожу все в порядок перед тем, как оставить ее в ожидании Семейного Обеда Со Мной. Я выполняю эти дела энергично, потому что не устала от них так, как Колетта. Я успеваю положить белье в стирку, почистить внутренности холодильника, сменить фильтр пылесоса и даже пропылесосить. У мамы есть собственная полка в гостиной, над книгами Колетты и под спортивными призами Мэйзи и Джека. Она заставлена фарфоровыми безделушками и нашими детскими фотографиями в серебряных рамках. На одной из них я тем летом, в которое сошлась с Джессом, незадолго до этого. Вся в веснушках, розовые щеки не то чтобы цветут, а скорей собираются лопнуть.

Я делаю перерыв, чтобы пообщаться с Хонор в Интернете. Она опубликовала несколько художественных снимков Королевской воксхоллской таверны на рассвете. Это прекрасные фотографии, но я не могу любоваться ими, поскольку знаю, что из своего окна она может снять этот паб, только высунувшись под смертельно опасным углом.

Есть и другие новые работы, и мне нравится то, что я вижу: дочь сделала инсталляцию – человеческий мозг из старых таблеток и блистеров от них. Я пишу под этим: «Горжусь тобой, дорогая! Мама» и ставлю смайлик поцелуя.

Хонор пишет мне в ответ:

«Ты можешь перестать комментировать в моем Инстаграме? Это выглядит очень по-дилетантски. Мне придется это удалить.

Мои работы без преувеличения тянут на степень по истории искусства! Это профессиональное мнение.

По крайней мере перестань подписываться: “Мама”!»

Она ставит улыбающийся смайлик, смущенный смайлик и эмодзи со сварливой старушенцией, чтобы показать, что она на самом деле так не думает.

В соответствии с пространными инструкциями Колетты на бумажке, двенадцать часов дня – время обеда.

«Будь требовательна – убедись, что она съела по крайней мере две трети того, что у нее в тарелке».

Мамины вкусы вернулись ко вкусам детства, но не ее детства, а моего: она живет на повторяющемся меню из консервированного томатного супа, магазинных пирогах и, как сегодня – на рыбных палочках, которые я сожгла на непривычном гриле Колетты. Мама по-прежнему сидит прямо и держит столовые приборы так, словно ест на каком-то важном государственном банкете. Я удивляюсь, как же часто в детстве мне напоминали, что хорошие манеры стоят дешево, а ценятся дорого. Она с характером, моя мать: она родилась на поколение раньше, и ослиные крики раздавались у ее порога каждое утро. Теперь она промокает уголки рта куском кухонного бумажного полотенца, оторванного от большого рулона, с таким видом, словно это тончайшая египетская хлопковая салфетка. Это крошечное проявление достоинства разбивает мне сердце.

Закончив, мама отодвигает свою тарелку. Я срываю верхушку с йогурта детского объема. Мама держит ложку и не знает, что с ней делать. Она может переключаться между дееспособностью и беспомощностью дюжину раз за минуту. После секундного замешательства она сжимает ее в кулаке и смотрит на меня, с надеждой моргая, – испрашивая подтверждения, что она все делает правильно. Я киваю в знак одобрения:

– Он с клубничным вкусом.

– Не надо меня опекать! – рявкает она. – Я не настолько тупая идиотка!

Любой, кто скажет вам, что уход за кем-то с деменцией напоминает заботу о ребенке – просто не понимает, о чем говорит. Дети – это маленький плотный клубок из скрытых до поры умений, постепенно разматывающийся. Здесь же верно обратное. Это тяжелая монотонная работа, без возможности ее отложить и без перспектив: просто отчаянная попытка отсрочить неминуемое.

Когда Колетта открывает дверь, я удивляюсь, как она до сих пор сама в здравом уме.

Подсказка кроется в магазинных пакетах, сваленных ею на кухонный стол: литровая зеленая бутылка джина.

– Спасибо, дорогая, – говорит Колетта, развязывая кухонное полотенце, обернутое вокруг маминой шеи, прежде чем я успеваю это сделать сама.

– Не благодари меня постоянно. Звучит так, словно мама – твоя работа. Весь смысл моего приезда сюда как раз в том, что это наша общая забота.

Я вижу по лицу Колетты, что это только ее работа; что на самом деле она не хочет ее ни с кем разделять. Я понимаю: я была такой же, когда Хонор только родилась. Это единственное, что здесь сравнимо с воспитанием детей. Ночные кормления были только на мне.