Баланс белого - Елена Мордовина Страница 9

Взглянув в очередной раз на сверток с апельсинами, он сказал:

— Ладно, пожалуй, можно взять, пить в дороге захочется.

Необходимые в дороге мелочи он с таким воодушевлением собирал и раскладывал по всем карманчикам.

— Ты спички взяла?

— Нет.

— Так возьми, — он протянул мне несколько коробков. — Расположи в разных местах. Если в одном месте промокнут — в другом останутся сухими.

Обратил внимание на то, как я смотрю на его нужные мелочи.

— Ты знаешь, мы все это берем, а в дороге окажется, что какую-то мелочь, но забыли, как бы мы сейчас ни старались всего предвидеть.

Он всегда и всюду чувствовал себя дома, и всегда старался обеспечить себе максимальный комфорт. Самое главное — чувствовать себя всегда и всюду дома, всегда и всюду вправе, чувствовать себя сыном своего отца, чувствовать хозяином.

Он подошел ко мне сзади и что-то повесил мне на шею. «Что-то» больно ударило меня по ключичной ямке. Это был цеппелин. Маленький свинцовый цеппелин, совсем как настоящий.

— Ты помнишь Шизгару? Она привезла из Лондона.

И враз жертвой моей повышенной мозговой секреции стала хорошая девочка Шизгара с бисерными украшениями на запястьях и доброй улыбкой — я вспомнила обстоятельства нашего знакомства и не смогла удержаться от смеха. Попыталась отхлебнуть из бутылки сок, но он вдруг пошел горлом, выплеснулся и потек по подбородку.

Сегодня видела сон. В дверь комнаты для свиданий вошла странная монахиня, вся будто в черном сиянии, монахиня эта подвизалась, как было понятно, на поприще коммивояжера. Зашла она, стало быть, держа под мышкой маленький гробик, и, по входе, как и все коммивояжеры, быстро представилась, от какого она монастыря и зачем хочет предложить свой товар. Она ловким движением поставила гробик на ксерокопировальный аппарат и открыла покрывальце, обшитое ручным кружевом. В гробике лежала восковая старушка, сморщенная, как весенняя картофелина и весьма серьезная. Раздевая ее, как куклу, и демонстрируя разные старушкины одежды и черные ленты, вышитые золотыми нитками весьма искусно, разные крестики и ладанки, она говорила, что лучше всех вашего покойника оденут в нашем монастыре, где монахини сами плетут кружева, и все в том же духе.

После такого сна не очень хочется идти туда. Хотя ксерокопировального аппарата там нет — только маленький холодильник на том самом месте, что и во сне.

Новенькая в меня влюбилась. Бегает за мной, вчера прилезла в палату после отбоя. Днем зовет уйти в одну из картин на стене, говорит, если мы возьмемся за руки и очень захотим, то у нас все получится. Санитарка пришла — увела ее. Оказывается, она уже не впервые здесь. Сидела, рассказывала, как они устраивали тут беспредел и голыми курили в палате.

Пришли снова. Зовут.

В комнате для свиданий — только кошка.

Я вижу их автомобиль через зарешеченное окно. Они курят. Зейберман опять взялась за свое. Мне вспомнились майские дни этого года, когда я отучала ее курить, и она в немерянных количествах поглощала шоколадных заек в фиолетовой фольге. А она отучала меня щелкать суставами больших пальцев. Били друг друга по рукам. С размаху, без предупреждения. У нее вылетала сигарета, у меня от ее ударов вылетали суставы.

Сегодня Лерка в пацанской серой кепочке, из-под которой выпустила набок челку. Старательно направляет дым в сторону — челка закрывает левый глаз, Лерка дует в сторону правого, трубочкой складывая губы.

Бросила сигарету. Заходит внутрь.

Появляется в дверях.

Следом входит Женя с большим бумажным пакетом в руках. Как-то изменился. Подстригся, что ли.

Они принесли коньяк в бутылке из-под колы и шоколад. Аспирант просит меня раздобыть стаканы. Стаканы недозволено держать. Уходит просить у санитарок железные кружки.

— Он со всеми найдет общий язык, — Лерка вынимает свертки из пакета. — Возьми мою пижаму, лучше, чем эта рвань. Я понимаю, казенное, но до такой степени… В джинсах вам не разрешают ходить?

Я качаю головой:

— Пока нет. Потом будут выпускать на прогулки.

— Хорошо, возьми тогда, положи у себя.

Через пять минут появляются кружки. Мне как-то не по себе. Кажется, запах — по всей комнате. Хорошо, что кроме нас никого нет.

— Ну что, написала что-нибудь?

— Что-то есть. Только у меня почерк неразборчивый. Сейчас схожу. Подожди, от меня, наверное, коньяком несет.

— На вот, шоколадку еще. Женька разберется. Одежду захвати сразу в палату.

Рассказываю им о своей поклоннице. Лерка ржет, аспирант покачивает головой и кривит рот — мол, так оно и бывает, когда бабы привязываются.

— Завтра не приедем — Женька работает полный день.

— В аспирантуре?

— В УВД, биологом.

— На кафедре предложили недавно, в ЭКЦ открыли лабораторию биологических анализов — позвонили к нам в университет. По моей основной теме, здесь, конечно, ничего нет, но хоть какая-то зарплата.

— Интересно?

— Не то слово! Соседнее подразделение занимается идентификацией неопознанных трупов. Методом фотосовмещения, по черепу. В одной комнате с ними сидим. Все черепами завалено — столы, шкафы. Обстановочка та еще.

Мы с Леркой переглянулись. Совсем недавно такая же обстановочка была у меня дома. Весь стол завален черепами грызунов. Я пишу курсовую. Точнее, мой препод по зоологии позвоночных пишет диссертацию. Он пишет по грызунам, я — по совам. Asio otus Linnaeus. В интересующем его районе кто-то нашел совиное гнездо на чердаке и собрал погадки. В этих слипшихся комках шерсти — кости всех съеденных совой птичек и зверюшек. Я сижу и разбираю погадки. Шерсть и мелкие кости выбрасываю, черепа собираю. В основном грызуны. Три птички во всех погадках. Грызунов определяю по черепу — грызуны-то и нужны для диссертации (особенно препода обрадовала желтогорлая мышь), а сова никому не нужна. Про сову я пишу курсовую. Зимнее питание ушастой совы. Черепа потом храню в коробке из-под леденцов.

Они уходят. Обещают поговорить с врачом. Может, хотя бы раз со мной встретится.

Раздался стук в дверь, Ольховский, выглядывая из-за плюшевой занавеси, вежливо справился о личности визитера.

Визитером оказался Энди.

— Кольчепа разве не с тобой?

— Заехал кое-куда, сейчас будет.

Энди выше меня, светловолосый, красивый, сильный. Мне всегда было приятно с ним общаться. Он здорово играл на губной гармошке, был коротко стрижен и всегда элегантен. Если Ольховский, без сомнения, принадлежал к либидозному типу юношей, то Энди являл собой картину прямо противоположную, то бишь, с виду был юношей креативным и во всех смыслах положительным. Но это если издалека, а если приблизиться, то насквозь был пропитан запахом спермы, неотделимым, впрочем, от запаха мускуса и амбры его одеколонов.

Конец ознакомительного фрагмента