Летний ангел - Монс Каллентофт Страница 9

Зачем вы топчетесь по мне?

Я не хочу, чтобы вы это делали.

Где я?

Где ты, папа?

Я могу плавать, я могу нырять, но я никуда не могу приплыть.

Я могу плыть. Но не могу дышать.

Замкнутое пространство.

Детский сад по другую сторону парка перед окнами следственного отдела закрыт на лето. Никто не катается на качелях, не съезжает с красной деревянной горки, не копается в сухом песке песочницы.

Жара бездетна, и город почти тоже.

В окне детского сада видны два маляра: обнаженные по пояс, они стоят на стремянках, быстро и ритмично раскатывая валиками по стене розовый цвет.

Радостные цвета.

Радостные дети.

Малин оглядывает конференц-зал: стены, обтянутые желтоватой тканью, серовато-белая доска на стене возле двери. Весной им даже купили новые стулья. Старые совсем пришли в негодность, однако новые, из гнутого дерева с сиденьями из черной искусственной кожи, оказались еще более неудобными. На жаре синтетическая обивка отвратительно липнет к ткани на ягодицах. Мощности кондиционеров в управлении полиции явно недостаточно.

Часы на стене конференц-зала показывают 10.25. Из-за девушки, найденной в парке Тредгордсфёренинген, утреннюю летучку сегодня пришлось перенести.

Интересно, сколько сейчас градусов?

Тридцать пять на улице, тридцать в помещении?

Напротив Малин сидит страдающий от жары Свен Шёман. Пятна пота на его рубашке в коричневую клетку простираются от подмышек до самого живота, подросшего за весну и первые недели лета еще на пару размеров.

Берегись, Свен. В жару инфаркты становятся обычным делом. Но у тебя хватает ума двигаться осторожно, это я точно знаю. Логика и здравый смысл — твои основные качества. Тебе пятьдесят пять лет, тридцать три из них ты проработал в полиции, и именно ты обучил меня всему, что я умею в этой профессии. Во всяком случае, почти всему.

Но самое главное — ты заставил меня поверить в то, что я создана для следственной работы.

«Малин, ты самый одаренный полицейский, с которым мне доводилось сотрудничать».

Ты хоть понимаешь, Свен, что означают такие слова?

Наверное, понимаешь, иначе никогда бы их не произнес.

Зак сидит рядом, под носом и на лбу у него бисеринки пота. Малин тоже вспотела до корней волос, как после хорошей тренировки.

— Так-так, значит, в настоящий момент весь следственный отдел криминального управления — это мы с вами, — говорит Свен. — От нас троих зависит, удастся ли разобраться в событиях минувшей ночи и как будет спланировано расследование произошедшего с девушкой, которая утверждает, что ее зовут Юсефин Давидссон. Кроме того, сегодня утром поступил еще один сигнал. Пропала девушка по имени Тереса Эккевед, четырнадцати лет, родители заявили в полицию. Я буду руководить предварительным следствием по обоим случаям.

— Ух ты, — говорит Зак. — В этом сезоне мода на девочек.

«Сначала ничего не происходит, — думает Малин, — потом тоже ничего. А потом все обрушивается разом».

— Пропала, — в задумчивости произносит Малин вслух. — Четырнадцать лет. Скорее всего, она просто сбежала из дому.

— Наверняка, — кивает Свен. — Родители Тересы Эккевед рассказали, как все было. Но начнем с Давидссон.

— Каждому овощу — свое время, — изрекает Зак, и Малин видит, как в его усталых глазах снова загорается искорка.

Подавленность и радость. Если соединить эти два чувства, что получится? Одно из тех неопределимых ощущений, которые ты как полицейский обязательно рано или поздно испытаешь. Оно вызывает у тебя угрызения совести, заставляет усомниться в сущности человека — не из-за того, что тебе приходится видеть или слышать, а из-за того, как ты на это реагируешь.

Совершено изнасилование — и тебя это заводит. Произошло убийство — и ты пылаешь от нетерпения.

— В настоящий момент Юсефин Давидссон обследуют врачи университетской больницы. Они решат, имело ли место изнасилование. Кроме того, с ней работает дежурный психолог — чтобы поддержать ее, помочь заговорить.

— Я проверила, — говорит Малин. — В одном Линчёпинге сто двадцать Давидссонов. Чтобы обзвонить их, нам придется посадить на телефон всех людей, имеющихся в нашем распоряжении. Это если она не заговорит сама или никто не начнет ее разыскивать.

— И мы по-прежнему не знаем, кто позвонил в полицию и сообщил, что она сидит в парке в полубессознательном состоянии.

— Не знаем, и это трудно выяснить, — соглашается Свен. — Думаю, звонили с мобильного по карте. Нам известно, как это бывает. Возможно, это был случайный прохожий, который не хочет иметь дела с полицией. Или лицо, причастное к нападению. И никто из родственников Юсефин Давидссон к нам пока не обращался. Полная тишина. Надо будет обойти дома в окрестностях парка. А когда врачи и психологи закончат свое дело, попытаться побеседовать с ней в больнице.

— Может быть, она старше, чем выглядит, — высказывает предположение Малин. — И остается дома одна, когда родители в отъезде.

— В связи с этим разговор неизбежно переходит на Тересу Эккевед, — откликается Свен. — Родители ездили в Париж, а она должна была находиться дома, на вилле в Стюрефорсе, со своим бойфрендом.

Малин вздрагивает от слов «вилла» и «Стюрефорс».

Стюрефорс — пригород Линчёпинга, где прошло ее детство. Тысячи образов всплывают в сознании. Ее родители, кажется, намеренно избегают друг друга. Сама она носится по дому и саду, но ее не покидает чувство, будто она не знает, где находится, будто в реальности все совсем по-другому и каждый угол, куст, каждое слово или намек скрывают в себе тайну. Она с нетерпением ждет того времени, когда станет взрослой, — в наивной надежде, что тогда все прояснится.

Ее комната. Плакат «Duran Duran» на стене.

Ник Родос.

«See them walking hand in hand across the bridge at midnight… Girls on film…» [3]

— Но когда вчера вечером они вернулись домой, оказалось, что Тересы там нет. Позвонив ее парню, они узнали, что он все это время провел с родителями на даче, без Тересы.

Маркус.

Туве.

В начале их романа дочь не то чтобы лгала, но скрывала правду. Выкручивалась, как могла, чтобы найти заповедное пространство для своей любви, считая, что я буду злиться. Мне она тогда не доверяла. Думала, я буду попрекать ее. И я действительно это делала. Убеждала себя, что стараюсь уберечь тебя, Туве, хотя это было не так: я просто не хотела, чтобы ты повторяла мои ошибки. Боже мой, мне было всего двадцать, когда я забеременела тобой. Я просто не вынесу, если ты пустишься в то же сумасшедшее путешествие, как я тогда, испытаешь на себе это болезненное двойственное чувство — любви и загнанности в угол. Я не верила в тебя, думала только о себе, и ты скрывала от меня свою первую любовь.