Сибирская жуть-5. Тайга слезам не верит - Андрей Буровский Страница 10

И тем паче не мог он не знать, что именно стоит и что лежит у него в ящике верстака… И к тому времени, как померк свет в гараже, как втиснулась в щель щербатая харя Васи Редисюка (отчества его никто не помнил, и он сам в том числе), глаза Владимира Николаевича уже сильно увлажнились… Нет, пока что не от жалости к себе. Пока что от жемчужной влаги, заначенной им с неделю назад и теперь заеденной половинкой плавленого сырка.

— Песец на мой старый лысый череп! Кого я вижу! — обрадовался Вася Редисюк. И Владимир Николаевич тяжко, утробно вздохнул. Потому что до этого дело еще могло окончиться злополучным полстаканом. Но не теперь, когда Редисюк уже обнаружил Стекляшкина… И не в том дело, что так уж не мог Стекляшкин не поддаться Редисюку, так уж был против него беспомощен. Дело в том, что за пятнадцать лет существования кооператива Редисюк не ошибся ни разу. С неимоверной ловкостью появлялся он там, где непременно должна была состояться пьянка, и где ему должно было достаться. Никто никогда не видел, чтобы Редисюк сам бы купил и налил. Никто никогда не видел, чтобы Редисюк покупал закуску или похмелял пивом уставших. Он только появлялся в нужный момент, сводил людей, необходимых друг другу, и иногда — организовывал. Ну, и оказывался в нужный момент в нужном месте, безошибочно подставлял стакан под льющуюся жидкость.

Так гриф-падалеед вовсе не вызывает смерть животного. Но если в небе появились грифы — кто-то умер. Грифы не способны ошибаться. И Стекляшкин принял как судьбу и появление еще одного человека, тоже со стершимся напрочь отчеством, классическим именем Иван, фамилией Ванеев и кличкой «Пута». Пута уже был навеселе и завел туманный разговор, что вот для кого как, а для него самое главное — это товарищи. Не понимать, к чему ведется разговор, Стекляшкин опять же не мог, и только одним можно объяснить его попытки делать вид, будто Путе нужна вовсе не водка, а домкрат, это — патологическое безволие.

Но появилась, конечно же, водка, а домкрат так и остался, где ему и надо быть — под верстаком. Пута разливал в стаканы, сосредоточенно-нахмуренный Редисюк резал на досочке закуску. Стекляшкин длинно вздыхал, отдаваясь течению волн. Начиналась мрачная, депрессивная пьянка.

Раза два ходили за добавкой. Заглянул Саша Демидов — сосед по гаражу, недавно сбежавший от жены и поселившийся в гараже. Сказал «гм…», исчез, снова появился с несколькими емкостями портвейна. Портвейн под веселым номером «666» пили радостно, хвалили Сашку.

Мрачен был только Стекляшкин. Мрачен от размышлений о том, какой он несчастный. Мрачен от того, что предвидел скорую расплату.

Всякий, участвовавший хоть раз в такой беседе в клубе «Колесо» или каком-нибудь другом мужском клубе (их очень много разновидностей), знает — ведущиеся здесь беседы потрясают величием духа и необъятностью поднимаемых проблем.

Здесь тоже было высказано очень много сильных, глубоких мыслей, предложено много нетривиальных решений, озвучено много замечательных, смелых идей — от способов бороться с пьянством и алкоголизмом до судьбы лохнесского чудовища и от судьбы соседа, которого лупит жена, до путей вывода России из экономического, экологического и политического тупика.

Любой многоопытный человек без малейшего труда сможет представить себе внутренности этого гаража.

Конечно же, все говорили разом, и никто никого не слушал. Конечно же, все странно смеялись, и вообще издавали довольно-таки странные звуки. Такие, каких, казалось бы, люди не умеют издавать. Конечно же, все падали — и на землю, и друг на друга. Конечно же, все засыпали в самых неожиданных местах. Конечно же, было пение, стоны, бормотания, пьяные исповеди, такие же пьяные истерики, выяснения отношений и вопросы о взаимном уважении.

Впрочем, стоит ли это описывать?! «Кто не был, тот будет, кто был — не забудет», — гласит уголовная мудрость. Я не уверен, что кто не бывал раньше в таких вот пьянках — тот уж непременно будет. Но кто был — не забудет, это точно, и бывшие поймут с полунамека. А остальным все равно не опишешь.

И все кончилось странно и грозно, и пожалуй, даже неприлично. Часов в 11 вечера дверь распахнулась, и вовсе не как обычно — медленно, с томительным противным скрипом, а резко, с пронзительным стуком, и от удара со стеллажей свалилась банка краски.

На пороге стояла Ревмира. Надо отдать должное собравшейся публике — она все-таки не кинулась наутек, побросав остатки водки и закуски. Отнюдь!

— Хо-хо!.. — протянул Демидов, протягивая в сторону Ревмиры наколотый на вилку грибок, словно ей надо было закусить.

— А вот и твоя жена! — сообщил Пута с видом глубокомысленного идиотизма.

— К нам, к нам! — блеял Редисюк, одновременно с невероятной скоростью пропрыгал на пятой точке по цементному полу как можно дальше от Ревмиры.

Ничего не сказал только испуганный Стекляшкин. А потом уже и не смог бы сказать, потому что кроткое созданье, убоявшееся мужа своего, вцепилось в воротник супруга, рвануло его косо вверх, и почти одновременно в тесноте гаража раздалось сразу три звука: невнятное грозное рычание Ревмиры, жалобный писк Стекляшкина и хлесткий звук сильнейшей оплеухи. Несколько секунд не было слышно ничего, кроме свирепого сопения счастливой супруги Стекляшкина. Потом раздались шарканья подошв, сопенья и хрюканья собутыльников: начиналось повальное бегство.

Ревмира Алексеевна тяжело дышала, отчего ее плоская грудь приобрела почти женскую форму, с ликом женщины из рода Нибелунгов, врубающейся во вражеский шлем соплеменным боевым колуном, торжествующе и молча сопела на опустевшем поле боя, пока последний неприятельский элемент не очистил зоны контакта. После чего так же молча отвела мужа за руку домой.

Что весьма характерно, ни тогда, ни потом Владимир Павлович так и не спросил — как велись переговоры с доцентом Хипоней и каков был результат переговоров.

Март 1953 года

Глухая пасмурная ночь накрыла тучами сопки; брюхи туч колыхались почти над бараками. Стояла та неприятно темная ночь, о которой поговорка «хоть глаз выколи». Сеялся снег: мелкий, колючий и злой. В низовье, там где в Енисей впадают реки, снег сейчас уже другой: мягкие мокрые хлопья влажно шлепаются друг на друга. В России тем более другой снег. А здесь Сибирь и высоко. Здесь еще совсем, совсем зима.

Миронов очень устал, отбил руки, ноги в сапогах ныли — тоже уже устали. Сейчас бы, в такую погоду, гулять с девушкой, под этим контрреволюционным, не зависящим от воли партии снежком. Но ведь кому-то нужно исполнять волю партии… И есть, есть люди, готовые пренебречь всякими там снежками, ветерками, метелями, прочей дребеденью для романтических гимназистов. Пренебречь и исполнить свой долг.

Миронов отлип от окна, испытывая словно бы свербение в носу, растекание в груди чего-то невыразимо прекрасного. Даже этот поганый зек, Л-237, когда-то бывший инженером Вавилоном Вавилоновичем Спирманом, даже это гнусное существо не вызывало прежнего бешенства. На месте злобы появилась скорбь о несовершенстве людей. О том, что далеко не все способны стать настоящими коммунистами, исполнителями воли великого Сталина.