Рельсы под луной - Александр Бушков Страница 11

Но Лева с ходу двинул мимо всей этой красоты в дальний угол. Там картина была совершенно другая: десяток рядов могил попроще, скромные плиты, одинаковые, фотографии на эмали, и все, как я сразу заметил, в форме – воинское захоронение, ага…

В конце концов Лева останавливается у одной. Говорит:

– Присмотрись…

Я присмотрелся. И такая каша у меня в голове замутилась…

Он. Пан капитан Мартин, фамилия непроизносимая. Что-то там еще написано то ли по-польски, то ли по-латыни, но уж этого я не понимаю совершенно. А прочитать написанное латинским шрифтом «капитан Мартин» – большого ума не надо.

И даты, даты… Числа неинтересны, на них, в общем, наплевать. Родился он в апреле девятьсот десятого, а умер – то есть наверняка погиб – в первых числах сентября девятьсот тридцать девятого. Такие дела. Он, никаких сомнений, вылитый, знаки различия те же, взгляд гонористый, родинка на левой щеке. И не холодно, а словно бы чуточку подмораживает, и в голове как-то противно мутится… Ведь было!

– Он? – спрашивает Лева.

Я говорю:

– Он. Он самый, Лева, как две капли…

Лева читает вслух:

– Капитан Мартин (фамилию он выговорил без запинки, но я ее не повторю, честно), «Польша – своему защитнику», а вот это сокращение означает «покойся с миром», уже по-латыни, принято это у католиков… – И, уставясь куда-то в сторону, словно бы вслух размышляя, рассуждая сам с собой, говорит: – Вот интересно, могут в одном городишке оказаться два капитана, полных однофамильца, друг на друга похожие, как близнецы? А?

– Как-то оно, Лева, сомнительно… – отвечаю я честно.

– Ага, – говорит он. – Тем более что ни один тут, кого расспрашивали, слыхом не слыхивал о живом капитане Мартине. Могут и скрывать, конечно, по недоброжелательству, однако ж… Дела…

И вот тут, не знаю, что накатило, не думая, встаю я в струночку и отдаю честь Мартиновой могиле. Лева покосился на меня, взял да и тоже козырнул в положении «навытяжку». И сказал:

– Поехали…

Возвращались мы молча. Добрались до его кабинетика, Лева вынимает бутылку. Хороший коньяк, французский, «дважды трофейный» явно с тех же складов, что дивизия взяла месяц назад. Мы тоже там малость разжились, только свою добычу мы давненько оприходовали, а Лева был запасливый, как хомяк, да и пил в десять раз реже нашего, как-то душа у него не лежала…

Жахнули мы по трети стакана, карамельки, которые Лева на стол высыпал за неимением другой закуски, я и брать не стал. Что-то ни в одном глазу, голова ясная, но в ней полнейший сумбур…

– Лева, – говорю я, – товарищ капитан… Но ведь он был. И предупреждал. Иначе откуда б мы…

– Это, товарищ гвардии лейтенант, – говорит Лева. – Но если посмотрим на факты… Читал я твое донесение, второе, подробное, насчет капитана. Ты ведь его утром написал, когда на мосту еще саперы шуровали, и все мы были на том берегу?

– Ну да, – отвечаю я. – Майор Галимзянов сказал: эта саперная канитель надолго, так что, чтобы не болтаться без дела, закончи с бумажками, напиши второе, развернутое…

– Подтверждается со слов Галимзянова, – говорит Лева, и лицо у него застывшее какое-то. – Отсюда вытекает, что в городке ты быть никак не мог, могилу никак не мог видеть, и рассказать тебе про нее было попросту некому… Вот это уже факты, гармонирующие со словесами… Суровые такие факты, против которых не попрешь…

– Лева… – говорю я.

– Цыц, – говорит он не сердито, а словно бы уныло. – Помолчи пока. Узнаешь?

Достает из стола два листочка. Конечно, узнаю. То самое мое второе донесение, подробное. Лева его рвет в клочки, клочки складывает в пепельницу и поджигает.

– Первое я оставил, – поясняет он. – Насчет «местного жителя-поляка». Пусть себе лежит. Все равно, считай, дело прошлое, никому эта история с мостом уже неинтересна, забудут скоро. А второе я изъял по всем правилам, по акту, передал-принял… А что делать, если мне оно было необходимо для последующей оперативной работы? И ни одна живая душа из наших не знала, что оно у меня. Искать капитана – это было не распоряжение начальства, а моя собственная инициатива, не оформленная бумагами. Проскочит. Никто не станет бюрократию разводить и выяснять, куда девалась бумажка, которую я у Галимзянова по акту забрал. Если дергаться из-за каждой бумажки, жизни не хватит, воевать будет некогда… Не было капитана, понимаешь? Местный житель – поляк, оставшийся неизвестным, был. А капитана никакого не было. Твои орелики про него уже наверняка и думать забыли…

– Наверняка, – говорю я. – На кой он им? Но, Лева…

Лева говорит негромко, без выражения:

– Товарищ гвардии лейтенант, мы с вами советские офицеры и коммунисты. И не должно в нашей жизни быть никакой мистики, верно ведь?

– Верно, – говорю я.

И нисколечко не кривлю душой. Ну на кой черт мне мистика? Совершенно ни к чему, пошла она…

– Вот и молодец, – говорит Лева. – Будем материалистами, как нам и положено.

Налил по второй, призадумался, повертел стакан, сказал, не глядя на меня:

– Надо полагать, парень немцев крепенько не любил…

– Надо полагать, – киваю я.

– Давай за помин его души – и забыли о нем напрочь… – На том и кончилось. Могила, я думаю, и сейчас на своем месте, у поляков с этим строго. И ничего подобного со мной больше в жизни не случалось. Один сплошной материализм.

Стояли мы в деревне возле самой Белоруссии. Деревушка небольшая, но и нас – всего-то пулеметный взвод, так что разместились очень даже вольготно, не так, как частенько бывало: набьемся, как кильки в банку, на одном боку всю ночь и проспишь…

Справный солдат всегда должен проявлять смекалку и обустроиться как можно удобнее, святое дело. Мы со Степой Щербининым, моим вторым номером, стояли в хате у одинокой бабки, старая такая бабка, но шустрая. Мы ей моментально дровишек накололи (там у нее куча чурбаков лежала не первый год, не сгнили, но малость подпрели), заборчик поправили, банку керосину принесли, так что она радостно запалила лампу, которую, сказала, с тех пор не зажигала, как немцы в июле сорок первого заявились. Бабка нам картошечки сварила, приволокла от кого-то самогонки бутылек, не меньше чем на литр, мы тушенку взрезали, немецкой трофейной колбасы покрошили… Очень культурненько выходило.

Комвзвода, человек старательный, поздним вечером обошел все хаты, проверить, как там обстоит с досугом личного состава. А что досуг? Досуг как досуг: сидим мы со Степой и с бабкой, ждем, пока картошка остынет, тушенку на хлеб кладем, попиваем чаек из собственных запасов, бабкой сваренный… По-церковному выражаясь, благолепие. А по-военному – строгое соблюдение устава. И бутылки никакой не видно, словно ее вовсе нету, и мы трезвехоньки.

Комвзвода наверняка что-то такое подозревал – не желторотый лейтенант ускоренного выпуска, довоенный кадровый. Не зря ж он на ярко горящую керосиновую лампу покосился, ход мыслей тут нехитрый, что два на два помножить… Но нас он знал давненько, соображал, что все будет путем. Так что не стал бы второй раз приходить, чтобы, значит, уличить. Кивнул, ушел…

Конец ознакомительного фрагмента