В моих глазах – твоя погибель! - Елена Хабарова Страница 11

У одного ходи Тамара всегда покупала необычайно сладкую редиску, ранние огурцы и помидоры. Имя его было Сунь, но охальник Морозов прозвал его Сунь-и-Вынь. Сунь, похоже, смысла прозвища не понимал, улыбался да кланялся: мол, хоть горшком назови, капитана, только деньга, деньга давай. Однажды соседка, которая у китайцев ничего никогда не покупала, рассказала, чем они свои щедрые огороды поливают:

– Дерьмом, вот чем! Дерьмом-дерьмищем!

После этого Тамара дала зеленщику от ворот поворот. Он долго топтался возле их дома, взывая:

– Мадама Тамара! Ходя-ходя! Ходя-ходя! – но, наконец, Морозов шуганул его матом, и Сунь убежал, причитая: – Бюхао, зюйнье!

Слова «хао» и «бюхао» – хорошо и плохо – Тамара давно знала, а вот что такое «зюйнье», объяснила та же вездесущая соседка. Грех, вот что.

Тогда женщины только посмеялись, но слово запало в память, – и сейчас, когда его произнесла гадалка, по Тамаре словно электрический ток пропустили.

Стало страшно… Откуда китаянка знает, зачем пришла Тамара?! Может быть, просто погадать!

– Не просто погадать, – проговорила гадалка, качая головой, словно фарфоровый болванчик.

Совершенно такой болванчик стоял у Тамары в книжном шкафу. Это была прелестная китаяночка в алом халатике и с высокой прической. Сейчас Тамаре показалось, что болванчик похож на гадалку как две капли воды, и она решила, что, как только вернется домой, немедленно избавится от статуэтки. Или выбросит, или подарит кому-нибудь.

Нет, лучше выбросить! Разбить, а потом – в помойное ведро!

Тамара отпрянула к двери, мечтая в эту минуту только об одном: убежать отсюда, но женщина подняла на нее длинные, узкие, совершенно матовые, без блеска, глаза – и Тамара как завороженная вернулась и подсела к столику, покрытому черным шелком, который был расшит белыми хризантемами и золотыми драконами. На столике стояли красные свечи, а рядом, на шелковой зеленой подушечке, кучкой лежали аккуратно нарезанные вощеные бумажки.

Нет, Тамара не уйдет. Ведь это значит поставить крест на ее замыслах – да и на жизни крест поставить. Все потерять! Она у кого только не побывала: и у китайских колдунов и знахарей, и у японских, и у русских – только все напрасно! С нее брали деньги и давали ей какие-то снадобья, Тамара пускала их в ход, но всей измученной, исстрадавшейся, ревнивой душой заранее понимала: толку не будет. И его не было, она не ошибалась. Теперь надежда у нее оставалась только на эту китаянку, обитающую на Казáчке, то есть на Казачьей горе, там, где издавна располагалась Китайская слободка, хотя теперь многие китайцы и переселились оттуда кто куда. Об этой женщине, попасть к которой было ой как непросто, по Хабаровску ходили фантастические слухи как о мастерице по изготовлению приворотных зелий неодолимой силы. Тамара сама знала как минимум два случая, когда приворот этой колдуньи подействовал. Один раз она вернула в семью мужчину, другой раз загулявшая жена вдруг превратилась в образцовую хозяйку и мать.

В общем, если не поможет эта китайская кукла с обвитой нитями амурского жемчуга смоляно-сверкающей прической и в алом ципао [12], разрисованном драконами и хризантемами, Тамара совершенно не представляла, что делать, как жить дальше. «Хоть иди да топися в Завитýю!» – вспомнились восклицания соседки Агриппины Ефимовны. Завитáя – какая-то речка в Амурской области, откуда Агриппина Ефимовна была родом, – вспоминалась ею в минуты крайнего отчаяния.

Конечно, ни в Завитýю, ни даже в Амур топиться Тамара не пойдет – скорее, она утопит Женьку. Хотя черта с два ее утопишь: она верткая, что твоя косатка [13], и такая же колючая, сама кого хочешь утопит! Лучше уж зарезать ее кортиком, который остался от Морозова. Или подушкой придушить…

Несколько мгновений Тамара наслаждалась мечтой о полной свободе от Женьки, о том, что Саша снова полностью принадлежит ей, как раньше, до эвакуации в Горький и до встречи с Женькой и Ольгой, но потом спохватилась, что за убийство придется расплатиться тюрьмой или даже «вышкой» [14], а это означает вечную разлуку с обожаемым сыном, – и несколько поумерила полет своего воображения.

– Зюйнье! – снова чирикнула гадалка, которая словно подслушивала ее мысли.

– Не твое дело! – крикнула Тамара, у которой нервы давно уже были ни к черту, отчего она частенько совершенно теряла власть над собой. Вот и сейчас потеряла. – Если мне нужно будет про грех с кем-нибудь потолковать, я вон к батюшке в Христорождественскую церковь схожу. Так что ты меня не совести, а дело свое делай! Тоже мне, расселась тут, святоша. Гребешь, небось, деньги обеими руками, людям головы морочишь, а туда же, о грехах рассуждать!

Гадалка молча смотрела на Тамару неподвижными черными глазами – то ли пытаясь проникнуть в смысл множества непонятных русских слов, то ли размышляя, а не выгнать ли оскорбительницу вон. На миг Тамара струхнула и мысленно приказала себе, если ее все же не выгонят, вести себя посдержанней.

– Я сделаю так, как ты хочешь, но ты должна знать, что это принесет тебе зайхуо – несчастье, – мягко произнесла китаянка.

– Я и так несчастна, больше некуда! – буркнула Тамара.

Тонко нарисованные дуги бровей чуть дрогнули, но гадалка ничего не ответила, только слегка повернула голову, – и, повинуясь этому движению, из-за роскошной ширмы вышла девушка, совсем юная, лет пятнадцати, тоже одетая в ципао и шаровары ха-ол. На ногах у нее были ярко расписанные и покрытые лаком соломенные сандалии цао се. Одного взгляда на эти сандалии хватило Тамаре, чтобы понять: в детстве этой девушке ступни не бинтовали, чтобы ножка не росла, а оставалась крошечной, как у ребенка. Пожалуй, у нее 37 размер, как у самой Тамары. Может быть, она маньчжурка? У них не так распространен обычай бинтовать ноги.

Но нет, несмотря на густой слой краски, сразу было ясно, что у девушки европейские черты лица и голубые глаза. Да и длинная коса, струившаяся по спине, оказалась светло-русой, а не черной. И рот не такой крошечный, как у гадалки, а довольно большой, с пухлыми губами.

– Ты русская? – удивленно спросила Тамара.

– Да, – тихо ответила девушка, прижимая к груди связку тонких лакированных дощечек, которые держала в руках. Голос ее тоже не был китайским – он ничуть не напоминал птичье чириканье.

– Как тебя зовут?

– Тоня. Но госпожа называет меня Тонь Лао.

– Тонь Лао – моя приемная дочь, – проговорила гадалка. – Родители ее были арестованы, отец так и погиб в лагере, а матушка вернулась, живет здесь, в Хабаровске, однако Тань Лао успевает и за ней ухаживать, и по-прежнему помогать мне. Долг благодарности – великий долг! Тем, что я ее в свое время приютила, я тоже как бы отдала долг благодарности той русской семье, которая подобрала меня, больную, умирающую, одинокую, вырастила и воспитала.