Темная материя - Питер Страуб Страница 12

«Ты же знаешь, у меня свои каналы, — пришел ответ. — И не стоит ломать голову, как написать Дону. Я так понимаю, он предпочитает самостоятельно входить в контакт с людьми, а не наоборот».

«Тогда буду ждать его сигнала, — написал я. — Как ты? Хорошо проводишь время?»

«Жутко занята, дел по горло, — отвечала она. — Встречи, собрания, встречи. Порой, как говорится, «долго ждешь, да больно бьешь», но у меня в округе Колумбия полно друзей из ассоциации адвокатов, которые вроде бы с готовностью выслушивают мои жалобы. Пожалуйста, дай знать, как пойдет с Доном Олсоном, хорошо?»

В ответ я отпечатал «к., к.» — наше с ней давнишнее сокращение «конечно, конечно».

Последующие пару дней я читал, смотрел фильмы, гулял и ждал звонка. И дождался.

Спустя два или три года я узнал все, что должен был, о постигшем моих друзей несчастье там, на лугу агрономического факультета, и собрался приступить к работе над новой книгой, не имеющей к этому никакого отношения. В момент странного внутреннего состояния, когда пробуждаются десятки мелких понятий и представлений, взглядов и идей, я вдруг ощутил перспективу для рассказа. Он лишь косвенно затрагивал основной сюжет истории Мэллона и моих друзей, доставшейся мне в виде фрагментов. Даже в самом начале я знал, что в глубине души никогда не хотел превращать ее либо в откровенный вымысел, либо в этакое «ни то ни се», так называемую «творческую документалистику». Это должен быть рассказ, балансирующий на узкой грани между домыслом и мемуарами и основанный на воспоминаниях Говарда Гути Блая, которыми он поделился со мной, когда жил по соседству в бывшем жалком отеле «Кедр». Там Гути встретил любовь своей жизни, и они вдвоем перебрались в богатый северный пригород. Мы много времени провели вместе, Гути, моя жена и я, и мы с ним вдвоем вели сокровенные разговоры, и он рассказал мне, что случилось 15 октября, перед великим событием — в день «репетиции».

Лишь с немногими незначительными изменениями, думал я, мне удалось вытянуть кое-что интересное из странной, мутной истории. Истории о подготовке к чему-то недосягаемому. В кои-то веки идея работы с педантичной правдой Купера будоражила меня, и я отложил новый роман и три недели посвятил написанию текста, который назвал «Тоска Тути». Тути — это, разумеется, Гути, Спенсер Мэллон — Декстер Фэллон, Кроха Олсон — Том Нельсон, и все в таком духе… Когда я закончил работу, она показалась мне очень даже неплохой, но я понятия не имел, что делать с ней. Я отправил ее прикрепленным файлом Дэвиду Гарсону, но он ни словом не отозвался: я решил, он просто из вежливости не хочет меня расстраивать. Единственной альтернативой было ее исчезновение в киберпространстве. Так или иначе, возможность публикации в «Нью-Йоркере», похоже, растаяла. Вскоре я убрал с рабочего стола папку с этим материалом в директорию «Рассказы» и почти забыл о ней.

Тогда я не понял, что махнул рукой на рассказ с такой легкостью, поскольку никогда не задавался целью его опубликовать. Целью было написать его. Я хотел его написать — я хотел взглянуть на события глазами семнадцатилетнего Говарда Блая, — поскольку только так и никак иначе я мог присоединиться к Миноге и всем остальным хотя бы на время путешествия, в котором отказался участвовать. В воображении я мог пережить то, что они пережили в реальности. «Больничные» части рассказа основывались на том, что я видел, когда приходил в Ламонт с Дональдом Олсоном, бывшим нашим славным Крохой.

Когда я собрался с духом и дал Крохе распечатку, он держал ее дня два-три и вернул с натянутой улыбкой, понять которую мне не удалось. Дональд сел и сказал:

— Обалдеть… А я-то думал, Мэллон волшебник. Все так, будто там, рядом со мной, все время был ты.

Ну а ниже я приведу рассказ Говарда Блая, почти слово в слово, о том, как из-за ошибок ранней молодости он провел десятилетия в лечебнице. Гути был крепко скован собственной историей. Думается мне, он знал, что пройдет много времени, пока он сможет вновь обрести себя, обрести людей, о которых с такой любовью вспоминал в больничной палате.

Имена я восстановил в их первоначальных формах. Хочется верить, что мне нет нужды ссылаться на источник необычных слов в первом абзаце.

Не эгомфиус [13], не арктоид [14], не креодонз [15]и не цыган — Говард Блай знал себя как одинокое, несовершенное создание, вечно пытающееся подражать манерам и привычкам тех, кого он любил и кем восхищался, не говоря уж — преклонялся, как перед Спенсером Мэллоном. Боже, как он боготворил этого человека, нет, больше чем человека — сказочного героя!

Так появилась и книга капитана Фаунтейна. Капитан Фаунтейн изменил жизнь Говарда Блая, простейшим способом доказав ему существование секретного кода, поняв который, можно открыть тайную структуру мира или по крайней мере того, что люди называют реальностью.

Гути наткнулся на эту замечательную книгу, роясь как-то в коробке со старьем в подвале лавки. Трой и Рой уже не могли помешать ему: их призвали в армию, и они отправились во Вьетнам, где их сверхсекретные игры в солдатиков и снайперов очень пригодились, хотя Роя все равно убили.

По содержимому коробки он понял, что это вещи Троя. Ржавый нож, беличий хвост, старые наконечники стрел, сломанный компас, фотографии обнаженных женщин, выдранные из глянцевых журналов. У Роя голых красавиц было еще больше, плюс пара сломанных зажигалок «Зиппо». Прижатая к стенке коробки, она была почти не заметна — тоненькая, белая, в твердом переплете книга, которую Трой Блай приобрел во время одного из редких приступов самоутверждения. По-видимому, он хотел расширить свой лексикон, поскольку реклама убедила его, что женщин возбуждают громкие слова. Гути до рекламы не было дела. Он сомневался, что это подействует на девушек в Мэдисон Уэст. Во всяком случае, у него не было желания попробовать этот способ ни с одной из популярных девчонок в школе. Иногда, правда, он представлял несбыточное — как он обнимает Миногу, как они лежат вдвоем на травке. Он обнимает, и его обнимают. И ее губы прижаты к его губам… Да, он знал, что это стыдно, друзья бы от него отвернулись, а «двойняшка» Миноги точно взбесился бы… В общем, он боялся причинить им боль.

Говард никогда не думал, что слова из книги капитана Фаунтейна заставят Миногу возжелать его. Он полагал, что эта книга — нечто большее, чем сексуальное зелье. Он влюбился в этот тусклый блеск отпечатанных на странице слов, они неожиданно придали ему уверенности в себе. Подобный лексикон известен, представлялось ему, только адептам тайного ордена:

O, morigerous (раболепный);

morology (чепуха);

morpheme (слово, уменьшенное до своего корня);