Верни мои крылья! - Елена Вернер Страница 12

Последней каплей стала Леночка. Как-то раз поздним вечером, отплакавшись по поводу незадачливого ухажера, она вдруг с сочувствием приблизилась к Нике и обняла ее за плечи:

– Ты как, в норме? Мне ты можешь все рассказать, ты же знаешь, я могила. Поделись, легче станет… Что он с тобой делал? Ясно, в милиции и родителям ты сказала, что он просто смотрел, но мне-то можешь признаться… Так что это было? Что он делал?

Из зрачков Леночки на Нику нахально уставилось все то же уродливое людское любопытство.

К утру был собран чемодан и с фальшивой веселостью расцелованы родительские щеки. На вокзале Ника купила билет на первый попавшийся поезд, потом долго смотрела в потолок с верхней полки прокуренного плацкарта, в котором другие ехали уже так долго, что и не помнили, какова жизнь без рельсовых перестуков. Спала, жевала заваренный кипятком из титана «Роллтон», снова спала – и через сутки очутилась на бурлящей площади трех вокзалов. А еще через сутки спряталась в своей норе, съемной квартирке на окраине.

Новый номер телефона она сообщила только родителям и буквально приказала не давать больше никому. Даже Лене.

Так началась совершенно иная жизнь Ники Ирбитовой, пришибленная, сутулая, но намного более спокойная и безопасная. Кудри были теперь безжалостно сострижены до плеч и большую часть времени ютились в неприметном хвостике на затылке. Их цвет постепенно вымылся, от корней они отрастали уже другого оттенка, пыльно-пепельного. И вся Ника померкла и стала вслед за своими волосами – пепельной. В Москве с ней уже никто не пытался завести знакомство на улице или в метро, и дело было отнюдь не в общей атмосфере равнодушия, невнимательности и повседневной близорукой суеты, присущей торопливой столице. Просто прожектор, луч которого в прежние времена выхватывал из любой толпы и подсвечивал ее всю, вдруг выключили – там, наверху. А может, выключила сама Ника.

– Даня, я тебя сейчас прибью. Вот честное слово!

Римма схватила пакетик из фольги, лежащий на столе перед Трифоновым, рядом с которым высилась горка подсолнечной лузги: Даня щелкал семечки.

– Эй! – запротестовал он. Но Римма не мешкая одним броском закинула пачку семечек в мусорное ведро. Даня огорченно проводил ее глазами в последний полет. – Ну вот… Вредительница.

– Семечки в театре – плохая примета. Ты что, не знаешь? В «Ленкоме» за это вообще… сажают!

– Так то «Ленком»! – возмутился Даня. – Римм, ты как суеверная бабка, вот ей-богу!

Липатова, заваривавшая себе большую чашку кофе, отрезала безапелляционно:

– То, что мы не «Ленком», еще не дает нам права опускаться до уровня деревенского балагана. Риммочка права.

Даня проглотил упрек молча и только вздохнул: ссориться с владычицей театра «На бульваре» он не собирался, как и с ее любимицей. Тем более что последние несколько дней Липатова пребывала в крайне мрачном расположении духа.

Ника взирала на все это из дальнего угла, где тихонько попивала чай. Эта комната, соединенная с главным фойе высоким арочным проемом, в антрактах выполняла роль театрального буфета, а во все остальное время служила общей кухней, наподобие тех, что встречаются в офисах. С несколькими столиками, кулером с питьевой водой, стойкой с расположившимся под ней шкафом и холодильником, в котором в свертках, кульках и пластиковых лоточках соседствовали обеды, принесенные из дома актерами и другими обитателями театра.

Мила Кифаренко примостилась рядом с братом Пашей и, как всегда, хрустела – на сей раз яблоком. Она постоянно сидела на какой-нибудь диете, хотя, от природы субтильная, с мальчишеской фигурой и тонким голоском, совершенно в этом не нуждалась. Ника не раз становилась свидетелем того, как Паша, нежно обожающий сестру, пытался втолковать, что диеты ей ни к чему, но Мила проявляла недюжинное упорство: она свято верила, что станет знаменитой, и тогда худоба ой как понадобится. Сейчас ей что-то вполголоса бубнил Валера Зуев, и Паша, как и Липатова, поглядывал на них с ревностью. Подвижный долговязый Паша, с движениями расхлябанными и неточными, будто суставы у него совсем разболтались, как шарниры у куклы, славился своей неловкостью. Вот и сейчас он уронил бутерброд с колбасой и плавленым сыром прямо на льняные брюки и, чертыхаясь вполголоса, размазывал сыр по штанине, пытаясь оттереть. Они с Милой были братом и сестрой только по матери, актрисе захудалой музкомедии, и родительница, в полной мере не реализовавшись в профессии, направила сюда своих детей, а сама продолжала искать себя – теперь уже как женщина, находясь каждый раз с новым мужчиной.

В отдалении от всех остальных обедала Светлана Зимина. Она, как и Ника, сторонилась шумливых коллег, но по другой причине. Год назад Светлана похоронила единственного сына-студента, разбившегося на машине, и с тех пор сильно сдала. Ника помнила разговоры годичной давности в курилке, когда кто-нибудь то и дело высказывал опасения: не выдержит Света горя. Но сейчас Зимина немного оправилась, по крайней мере насколько вообще можно оправиться от смерти своего взрослого ребенка. Страдание оставило на ней свой след, за минувший год плечи ее ссутулились, фигура оплыла, а лицо, наоборот, осунулось, отчего нос, который и раньше был длинноват, заострился и перевесил все остальные довольно мелкие черты. Только волосы остались прежними, роскошными, с тяжелым отливом, всегда сплетенные в косу и уложенные вокруг головы спелым пшеничным колосом.

Липатова допила кофе, не дожидаясь, пока тот остынет, и обвела подопечных воинственным взглядом.

– Что, дорогие мои, готовы? Давайте-ка пошустрее. Прогоним еще раз.

Все зашевелились, доедая и допивая.

– Кстати, у меня для вас сюрприз. Но вы узнаете об этом только… завтра у нас выходной, значит, послезавтра!

Актеры переглянулись.

– Вот опять. Хорошенькое дело, двое суток изнывать от любопытства! – простонал Даня довольно наигранно. Липатова хмыкнула понимающе:

– Ничего, потерпите. Чем больше ждешь сюрприз, тем больше радуешься.

– Это значит, что, раскрой вы карты сегодня, эффект был бы неоднозначным? – продолжил Даня.

Леля Сафина отвернулась к окну, тая улыбку.

– Данька, я тебя все-таки прибью, – пообещала Римма и весело тряхнула черной гривой.

Все возвращались на репетицию, и кухня пустела. Воровато оглянувшись по сторонам и увидев, что, кроме него, здесь остались лишь Ника и Леля, Трифонов, делая по-мультяшному широкие и нарочито осторожные шаги, подкрался к мусорному ведру, выудил оттуда пачку семечек и пересыпал их из пакетика в карман. Сунул обертку обратно, приложил палец к губам, переводя плутоватые глаза с Лели на Нику и обратно, – и испарился.

После репетиции Липатова заглянула в каморку к Нике.

– Ник… Тут пьеса… Можешь роли для каждого распечатать?

– Да, конечно, Лариса Юрьевна, – Ника взяла протянутую флешку. – Новый спектакль?