Декабрь без Рождества - Елена Чудинова Страница 14

— Быть может, Трубецкой, ты скажешь, через какую?

— Наверное не скажу, но я слыхал, будто Роскоф в ложе Благотворительности к Пеликану.

— Нет, он в ложе Беллоны.

— В ложе Беллоны? Эй, Бурцов, проснись!

— Чего будите, канальи? Только глаза сомкнул… — на диване в дальнем углу проистекло некоторое шевеление прежде бездыханного тела.

— Ты ответь и дальше дрыхни! Платон Роскоф с тобою в одной ложе?

— Что за глупость, отродясь вместе не заседали! Он в ложе Северных друзей.

— А я слыхал, что в ложе Минервы, они там горазды стоять на особицу.

— Кто это тебе сказал, Якушкин, что Роскоф в Минерве?

— Вроде Шервуд говорил.

— Ну, уж точно не Шервуд! Потому, что мне как раз Шервуд наверное рассказывал, что Роскоф ездил в Вильно и там вступал в ложу Усердного Литвина.

— Путаешь!

— Сам путаешь!

— Да все путают, и ты, и он, и Шервуд! — Якубович уронил бумаги и прошелся в сердцах по гостиной. — Он не масон, а слухи сам пускает, чтоб не привлекать к сему внимания.

— И, полно! Зачем бы ему?

— Да затем, что два чудака в одной семье — это уж перебор. Один чудит явно, другой пускает пыль в глаза. А при том, что не один, так другой все время встает на пути…

— Я вот, что вспомнил, — заметил курносый рослый Трубецкой. — Роскоф-то сей из французских эмигрантов. Верней не сам, но отец его был. Не может ли он быть тайным иезуитом? Вместе со свойственником своим?

В окнах уже наливался солнечный день ранней осени. Беспутная ночь уже выпустила собравшихся из своих объятий: помятые и несвежие, гости Рылеева тем не менее больше не маялись похмельем и дрёмой — начавшийся разговор потихоньку затянул всех.

— Думаю, нам не суть важно, — наконец ответил Рылеев. — Иезуит или нет, а едва ль Ватикан станет охотиться на братьев в православных пределах. А из православия неприятель никакой: попы здешние нас всего сто лет знают, это не срок. Даже не анафематствуют покуда. Нету в России силы, чтоб сплотилась всерьез. Посему что Сабуров сей, что Роскоф не страшны. Так, одиночки, что б там у них на уме ни было.

— Пустое, у нас не будет Вандеи с попами, — хмыкнул Якубович, вновь раскрывая список. — Как в сем сочинении и написано, через двадцать лет православными в Санкт-Петербурге будут только старые бабки. Новинка, право, недурна, нечто наподобие Фомушки Мора, только средь наших осин. Черт бы подрал этот печатный станок, только начнешь давить на рычаг, как буквы почему-то осыпаются со своей рамы…

На дворе замычала корова, которую экстравагантный Кондратий держал ради свежих сливок — к великому недовольству соседей. Сливки, впрочем, скотина давала решительно дрянные, поскольку даже летом рационом ее было сено. Да и где б ей было пастись?

Якубович поморщился: оригинальничанье Рылеева иной раз изрядно выводило его из себя.

— Кого это черти несут пораньше с утра? — поморщился Якушкин. — Ох, ровно по моей башке лупит!

Дубовый молоток впрямь стучал в парадную дверь, как дятел. Доклад старого калмыка опередили стремительные шаги, сопровождаемые звоном шпор.

— Охотников? Ты откуда? — спросил Трубецкой удивленно, словно твердо знал, что вошедшему надлежит быть вовсе в ином месте. Впрочем, так оно и было.

— Костя, ты ж должен теперь на дежурство заступать? — вслед за Трубецким спросил и Рылеев.

— Заступать некуда! — едко бросил вошедший офицер, рыжий и рябой. — Клетка опустела, птичка улетела, или как там в ребяческих прописях… Словом, мы сели в лужу, Император отбыл из дворца.

— Куда?! — Якубович вскочил на ноги.

— С супругой, на леченье в Таганрог…

— Э, великое дело! Уж слыхали, — Якушкин презрительно усмехнулся. — Выехать легко, доехать иной раз непросто. Поезд плетется медленно, обогнать его — проще простого. Надо встретить и приветить Александра в одном из попутных городов. Может статься, все даже к лучшему! Первое — в дороге охрана слабей, второе — сколько можно размазывать кашу по тарелке? Самое судьба указывает, что надобно поспешать!

— Ты не понял… Вы все не понимаете… — Охотников тяжело вздохнул. — Он едет какой-то особою дорогой.

— Не удалось прознать, через какие селения оная проходит? — напрягся Рылеев.

— Дорога не проходит ни через какие селения, — отчеканил Охотников.

— Что за гиль! — недовольно воскликнул Трубецкой. — Таких дорог не бывает, кому они нужны?

— Тому, кто хочет быть безопасен от дорожных засад и встреч. Дорогу вели по глухой чащобе.

Заметная растерянность воцарилась в собрании.

— Кто ж его так остерег? — почти простонал Трубецкой. — Но… постойте, друзья, дело-то не так уж и плохо, может статься! Ведь наш брат — он в свите. Без него не уедут, то есть не уехали, я готов держать пари! Александр не чает в нем души!

— Не знаю, стоит ли радоваться, — хмуро уронил Якубович. — Не кинжалом же ему колоть тирана. А хоть бы и кинжалом, наедине им едва ль случиться быть. У него ничего нету с собою. Ровным счетом ничего! Хоть бы ложечку той тинктуры, что хранится в моей ложе для уснувших братьев!

— Ладно, он малый смышленый, этот наш… — начал было Якушкин, но замолк, изумившись сделанной Рылеевым гримасой. — Ты чего это, Кондрат?

— Мы все не в меру говорливы. А сейчас слишком много стоит на кону, больше, чем у нас есть, — произнес Рылеев веско. — Без обид, пора б нам попридержать языки. Не все здесь знают, о ком речь. Кто знает, пусть молчит.

— А ведь Кондрат прав, кондрашка меня стукни! — хохотнул вновь пробудившийся тучный Бурцов. — Подаю пример: сам не знаю и не спрашиваю! Довольно болтали, молчанье — золото!

— Болтали даже слишком довольно, — мрачно согласился Якубович. — Пора за дела.

Словно кто-то незримый, неприятный и холодный, прошелся по неубранной беспечной гостиной, притронулся, проходя, к каждому из собравшихся. Кому приложил ладонь к разгоряченному лбу, кому стиснул руку либо плечо, кому провел перстом по устам. Непроизвольная дрожь была ответом на это невидимое прикосновение. Совладав с дрожью, человек невольно оборачивался по сторонам: не приметили ли? Но никто не примечал чужой слабости, каждый был раздосадован своею. Тайный гость прошел незамечен. Да и был ли он?

В Липовицах, старом имении Тугариных, запаздывали со скирдовицей. Уж два дня, как минул Моисей, а еще жали. В поле вышли все, считая дворню. А все ж страда была весёлая, хоть и не разгибали спин: такого богатого жита не помнили даже старики.

Темноглазая Настёна, четырнадцатилетняя дочка вдовой ключницы, обогнала всех девок и баб. Любо смотреть, как ловко, поймав направление ветерка, она проворно прихватывала левой рукою тугие колосья и, сжавши, взмахивала сверкающим полукружьем прекрасного серпа австрийской ковки. Взмах, другой, третий — и вот уж девчонка вяжет пузатый сноп, вот снова, улыбаясь задорной улыбкой, ловит ветерок… Да, вот оно! Стальной полумесяц замер в опущенной руке, в темных глазах пляшут солнечные зайчики…