Последний вервольф - Глен Дункан Страница 14

Хотя центральное отопление работало, в первую же ночь я съездил в Зенор и запасся дровами. Жизнь дома сосредоточилась в гостиной. Я взял с собой «Кэмел», виски и необходимый минимум провианта. Никакого ТВ, Интернета, радио или книг. Ничего, что дало бы мне отсрочку. Впрочем, это не мешало мне лентяйничать: к третьей ночи я так и не написал ни строчки истории, которую собирался рассказать. Я проводил часы, сидя у огня, глядя на море или просто лежа со стаканом виски, согретый молчаливым присутствием лис.

ВОКС сел мне на хвост, как мы и планировали. По дороге к Паддингтону я петлял, как заяц, и все равно в поезде на Пензанс со мной оказались по меньшей мере трое агентов. Если на станции их не ждали машины, в Сент-Иве они должны были меня потерять, но ночная темнота подсказала, что они снова здесь. Бедняги, им сейчас несладко. Ты гоняешься за последним в мире оборотнем, но большую часть времени вынужден думать о термосе, обмороженных ногах и небе, сыплющем на землю тонны снега. Невольно тянет забраться обратно в фургон. Я даже начал подумывать, не пригласить ли их в дом, но сразу отверг эту мысль: никаких отсрочек!

На второй день что-то изменилось. Видимо, приехал Эллис. Я нутром чуял, что Грейнер сохраняет дистанцию — из боязни испортить финальное удовольствие. Наверное, мы выглядим, как Конни и Меллорс в финале «Любовника леди Чаттерлей» — разлученные, но верные друг другу, благородно берегущие себя для скорого воссоединения.

И прекрасно. Ночь в разгаре. Лисы на охоте. В камине пылает огонь, в стакане блестит «Гленливет».

Еще бы сигарету, чтобы упорядочить мысли.

Как будто они не упорядочены… Как будто я не успел упорядочить их за прошедшие сто шестьдесят семь лет.

Молодой восковой месяц, первая четверть, выпуклая луна, полнолуние, вторая четверть, убывающий месяц, новолуние. Летом 1842 года я не знал названия фаз луны. Я не знал, что полный цикл называется лунным месяцем и что луна бывает полной всего один день в месяц (хотя кажется, что два или три). Не знал, что выражение «голубая луна» означает два полнолуния за один месяц и что такое случается с периодичностью раз в 2,7 года. Зато я знал, спасибо бесполезному классическому образованию, что греки считали воплощением луны богиню Селену (позднее — Артемиду и Гекату), сестру Гелиоса, которая влюбилась в обычного смертного мужчину, родила от него пятьдесят дочерей, а потом, не в силах смириться с мыслью, что он смертен, погрузила его в вечный сон.

Оксфордширские крестьяне, живущие неподалеку от поместья, научили меня, что если рожки луны смотрят строго вверх, месяц будет отличным, а если ее контур виден особенно четко, скоро пойдет дождь. Кухарка-деревенщина, с которой я во времена бурной юности несколько раз занимался оральным сексом, верила, что если поклониться молодой луне и перевернуть лежащие в кармане монетки, в следующем месяце твое состояние удвоится. Так что единственное полезное сведение, которым я обладал, было то, что от луны произошло слово «лунатик». Полезное, потому что в августе 1842 года я как раз им и стал.

— Это меня убивает, — с кажущимся спокойствием говорила Арабелла. — Быть с тобой, видеть, касаться, но не принадлежать тебе. Я этого не вынесу.

Мы были в кабинете в Герн-хаусе, я сидел в низком кресле, а она стояла у погашенного камина. Французские окна, теперь прикрытые, выходили на каменную террасу и цветник, сиявший в лучах яркого закатного солнца.

— Зачем ты меня мучаешь? — спросила она.

Я разглядывал полинялый бенгальский ковер. Мой дед сколотил семейное состояние, продавая китайцам индийский опиум.

— Ты этого добиваешься? — продолжала она. — Чтобы я сломалась? Усвоила урок и прекратила эту риторику? Слово «невыносимо» лживо по определению. Если, конечно, ты не совершил самоубийство сразу после того, как его произнес.

После моего возвращения из Сноудонии Арабелла проходила через собственные круги ада. Сначала это было невинное беспокойство. Дважды она вызывала врача — из-за моей лихорадки и судорог, но оба раза симптомы моментально исчезали. Были и другие — головные боли, галлюцинации, ночные кошмары, приступы беспричинного экстаза — но их я скрывал как мог. Необходимость молчать о случившемся у ручья сделала меня скрытным и замкнутым, так что беспокойство Арабеллы перешло в новую стадию, уже не столь невинную. Она, как бы между прочим, начала спрашивать, не попадали ли мы с Чарльзом в «какие-нибудь забавные приключения» во время путешествия. Ее новая пытливость в постели, в которой проскальзывало недоумение и раздражение, время от времени обращалась в страх, когда я без всякой видимой причины отстранялся от нее — будто бы с отвращением. Наконец, в отчаянии от моего изменчивого настроения и необъяснимого поведения (я хватал ее, запирал двери, срывал с нее одежду, чувствовал, как она с радостью подается мне навстречу — и вдруг отшатывался в ужасе, просил прощения, выбегал из комнаты и потом часами бесцельно бродил в округе), она перешла в новую фазу и убедила себя, что черты, некогда привлекавшие меня в ней, теперь вызывали у меня презрение.

— Неужели я так ошибалась? — спрашивала она. Я чувствовал ее взгляд, но с прежним упорством разглядывал ковер. Его красно-золотой узор расплывался перед глазами.

— Неужели ты такой же, как остальные?

Любая другая женщина на ее месте принялась бы винить себя. Но только не она. Она по-прежнему была абсолютно уверена в себе. Даже погруженный в беспросветное уныние, я не мог не порадоваться силе ее характера.

— Неужели я так ошибалась? — повторила Арабелла. — Похоже, что да. Я американка. Мы — люди, отравленные прогрессом. Джейкоб, посмотри на меня!

Потрясающая ирония судьбы: она думала, что меня мучают угрызения совести. По ее мнению, после возвращения домой я внезапно вернулся к принципам пуританской Англии: на женщинах, с которыми спят, потом не женятся.

Во время нашей первой беседы за завтраком в «Метрополе» меня поразили ее глаза — глаза, которые с вызовом говорили о ее падении. На месте Евы я поступила бы точно так же, и ты — тоже, если бы был Адамом. Господь сделал ставку на стыд, но проиграл. Пора воспользоваться нашим выигрышем, — вот что я прочел в ее взгляде, пока она намазывала хлеб маслом, мы чинно беседовали о Женеве, ее тетушка щебетала с Чарльзом, а солнечные лучи скользили по белой скатерти и серебру столовых приборов. Я все понял с первого мгновения. И Арабелла тоже. Это знание наполняло нас непреходящим тайным весельем.

Она была брюнеткой с молочно-белой гладкой кожей и широкими бедрами. Ее отец сражался против англичан в войне за независимость. Она работала актрисой, натурщицей, пару раз была содержанкой и ненасытно любила книги. Однажды, оставшись в Бостоне без гроша, чуть не умерла от пневмонии. Однако из Филадельфии внезапно приехала Элиза — единственная оставшаяся в живых родственница — и взяла Арабеллу под свое крыло, чтобы поскорее найти ей обеспеченного мужа, желательно европейца, который наконец увезет ее подальше и облегчит совесть тетки. Арабелла согласилась на этот план отчасти из любопытства, отчасти из усталости. Она страстно влюблялась, но никогда не любила. Пятнадцать лет она отвечала на все предложения жизни согласием — и в результате избавилась не только от страха, но и от условностей.