Жест Евы - Анри Труайя Страница 14

– Мы найдем такой же, когда будем при деньгах, – успокоил он жену.

Она подарила ему улыбку, полную разочарования, и, набравшись смелости, попробовала ввязаться в авантюру со столиком для игры в триктрак, затеянную двумя дамами в манто, одна – в бобровом, другая – из выдры. После десяти минут пикировки выдра оказалась сильнее бобра. Побежденная свернулась в кресле, мех ее потускнел, а вторая светилась, словно люстра. В зале же разгорелся спор из-за мраморного бюста: распорядитель утверждал, что он изображал Марию-Антуанетту, а предполагаемый покупатель найти в нем черты королевы отказывался. Раздосадованный приостановкой торгов из-за вмешательства клиента распорядитель крикнул:

– Голову свою даю на отсечение, что это ее!

Смех зала был ему наградой, и торги возобновились, подстегиваемые его восклицаниями:

– Восемьсот франков! Великолепное предложение, за такие деньги вы не получите и гипсовую! Восемьсот тридцать справа! Пятьдесят!

Каролин вмешалась уже при восьмистах семидесяти пяти франках, и Жорж с ужасом ожидал, что она выиграет, но торговалась она вяло, скорее из желания поучаствовать, нежели победить, и бюст достался тому клиенту, который сомневался в его подлинности. Разочарованно принимая у распорядителя торгов квитанцию, тот продолжал ворчать:

– И вовсе это не Мария-Антуанетта!

Жорж пожалел королеву, потерпевшую неудачу от человека, не признавшего ее титул. Затем случилась перепалка вокруг жеридона в стиле ампир, потом ушла консоль в стиле Людовика XV, после чего произошла очередная смена экспертов и подоспела очередь картин. Жоржу почудилось, что атмосфера в зале наэлектризовалась. Несколько полотен французских живописцев XVIII века, светлых и слащавых, прошли перед его взором на закуску и разожгли аппетит, и когда мсье Блеро объявил:

– Интересное полотно XV века, фламандская школа, «Шествие грешников», – он пребывал в самом решительном расположении духа.

Тут вмешался эксперт, напомнив о дефектности картины, а один из помощников поднял ее над головой, чтобы предъявить публике. Увиденное показалось Жоржу еще краше, нежели накануне. Ему захотелось любоваться ею в одиночестве, но несколько любопытных из первого ряда тут же поднялись, чтобы погладить ее руками, поразглядывать через лупу. Должно быть, перекупщики. Рассказывают, что в одиночку с ними бороться невозможно, они действуют сообща, и если один заинтересуется, его финансирует сообща вся банда, которая и делит потом лакомый кусок. Начало было весьма скромным, всего две тысячи двести франков, и вселило в Жоржа большую надежду.

До двух тысяч восьмисот ставки поступали нехотя, бесстрастно. Очередную цифру распорядителю торгов приходилось вытаскивать из подопечных чуть ли не силой. Каждый раз Жорж с уверенной настойчивостью набавлял пятьдесят франков, мсье Блеро ему радостно вторил и улыбался, как старому знакомому. Жоржу даже не приходилось говорить или поднимать руку – достаточно было кивка, чтобы тут же его поняли. При трех тысячах двухстах франках он было подумал, что уже выиграл – повисла долгая пауза, и лишь мсье Блеро повторял:

– Три тысячи двести франков за прекрасную картину фламандских мастеров. Хорошо ее видно? Три тысячи две… Я заканчиваю торг!..

Но не закончил, а продолжал держать молоток на весу, переводя взгляд из стороны в сторону. «Что он делает? – раздраженно думал Жорж, – он не имеет права так долго ждать, эта картина моя!»

Молоток медленно пошел вниз, и в тот самый момент, когда он чуть было не коснулся крышки стола, некто из-за спины Жоржа выкрикнул:

– Три тысячи триста!

Жорж вздрогнул и яростно крикнул:

– Три тысячи четыреста!

– Пятьсот, – послышалось сзади.

– Шестьсот, – парировал Жорж.

– Семьсот!

– Восемьсот!

– Девятьсот!

Каролин положила свою руку на запястье мужа.

– Жорж, – проворковала она, – будь осторожен.

– Ты о чем?

– Не ты ли говорил, что располагаешь только тремя тысячами?

Замечание было тем болезненнее, что не вызывало никакого сомнения.

– Я знаю, что делаю, – огрызнулся он.

И по его знаку распорядитель снова поднял ставку:

– Четыре тысячи.

– Четыре тысячи и двести сверху, – отозвался крикун.

– Четыре тысячи четыреста справа, – подхватил мсье Блеро. – Шестьсот за ним, семьсот в глубине зала… Восемьсот… Девятьсот…

Цифры менялись с такой скоростью, что Жорж потерял смысл их истинного значения. У него оказалось четверо или пятеро конкурентов, потом их осталось двое, и вот снова один, тот, что сзади и чуть левее:

– Шесть тысяч, – объявил мсье Блеро.

Жорж опустил голову. Каролин прошипела:

– Ты сумасшедший?

Да, ему и самому теперь казалось, что нормальным он никогда уже не будет. Он вот-вот осуществит самую красивую сделку своей жизни. Эта картина стоила вдвое, нет – втрое больше! Только не дать слабину! В наступившей тишине он в очередной раз подумал, что все уже сбылось, но голос из-за спины снова его перебил:

– Шесть тысяч двести.

– Шесть тысяч триста, – отреагировал Жорж.

Он повернулся посмотреть, осмелится ли кто-нибудь и теперь после него открыть рот, и на мгновение ощущение реальности изменило ему, а на сердце накатила холодная волна – позади, через три ряда и чуть левее, сидела та самая пара стариков, что так заинтересовала его накануне, во время демонстрационного показа. Престарелый господин поднял палец и изрек:

– Шесть тысяч пятьсот.

Жорж поймал на себе пронзительный взгляд хищной птицы и почувствовал, что его воля готова разлететься на куски.

– Ты заметила, кто там сзади? – пробормотал он.

– Да, – ответила Каролин.

– Безумие какое-то! Одеты, как побирушки, а за картину могут такие деньги заплатить.

– Шесть тысяч пятьсот, мсье, не так ли? Шесть тысяч пятьсот, я заканчиваю? – переспросил мсье Блеро.

– Семь тысяч! – крикнул Жорж.

Старика передернуло и он склонился к спутнице – видимо, посоветоваться. Было заметно, что они колеблются. Должно быть, они дошли до точки. Но с гримасой страдания на лице старик выдавил:

– Семь тысяч триста.

В голове Жоржа ярко полыхнуло. Все это очень походило на песочные часы. Верх превращался в низ, пустота сменялась наполненностью, прозрачность непроницаемостью, минувшее сущим… Он хорошо помнил, что на его счету в банке лежит всего три тысячи пятьсот франков, в ближайшие месяцы не предвидится ни малейшего пополнения, и если он отважится на эту покупку, то горько будет об этом сожалеть, и тем не менее не мог позволить себе упустить такую награду. Обладание полотном отныне было для него вопросом жизни и смерти. В мире не оставалось ничего значимого, кроме этого тусклого прямоугольника, заполненного гримасничающими фигурками. На лбу у него засверкали жемчужины пота, и он произнес: