В ночном саду - Кэтрин М. Валенте Страница 17

Твой отец охранял её как ревнивый шакал и держал в комнате на вершине башни. Но слава о её красоте, достойной книг, гремела повсюду. Ты родился вскоре после свадьбы – так обычно и бывает, когда жена похожа на львицу или на солнце. Когда ты вышел из неё, с необычайной лёгкостью, она ужасно тебя полюбила. Ты был в той же мере тёмным, в какой она светлой, малюсенькой луной рядом с её солнцем. Я была её горничной, и она была полна света. Говорю тебе, утёночек мой милый, иногда глазам становилось больно смотреть, как она стояла рядом с окном, держа тебя у груди, и её волосы пламенели. Я иногда задавалась вопросом, сосал ты молоко из её груди или в твой рот тёк солнечный свет.

Но однажды ночью её не оказалось в башне. Ты к тому времени уже был карапузом с пухлыми щёчками и ковылял по её пустой комнате – твой отец ей даже стула не дал, клянусь! Весь день проводила на ногах, а спала на камнях, и ни разу я не слышала от неё жалоб. Не могу сказать – откуда же мне знать! – чем она занималась той странной ночью (богатеи не говорят нам того, что не касается завязывания лент и заваривания чая, так заведено), но солнечным утром гнев твоего отца затемнил небо и встряхнул кровлю.

Вместе со старым предсказателем они в ярости метались по Замку, точно два урагана, проклиная меня за то, что я её выпустила, будто Королева не может делать то, чего ей хочется. Он схватил меня за руку, словно кандалы надел, и мы понеслись по расшатанной лестнице на башню – там стояла твоя мать, спокойней не бывает, ты спал у неё на руках, и тебя ничто не волновало. Она посмотрела на твоего отца взглядом сытой тигрицы, её золотые глаза сияли от ненависти и счастья.

Я никогда не забуду этот взгляд, чтоб мне больше яблок не есть! Хелия ненавидела Короля – такова истина; спроси его, когда вырастешь, и сам увидишь, назовёт ли он старую Яю вруньей. Отец вырвал тебя из материнских объятий и сунул мне, ты проснулся и заплакал. Потом он сразу же ударил твою мать с такой силой, что она выплюнула на пол зуб – как тебе такое понравится? Но она и глазом не моргнула, её ужасный взгляд не переменился. Король зашипел на неё и изрёк странные тёмные слова:

– Женщина, во второй раз тебе меня не одурачить. Я должен был перерезать твою глотку при нашей первой встрече.

– Видимо, так, – промурлыкала твоя мать.

Король улыбнулся, и я начала бояться, что в моём хозяине кроется что-то тайное и гнилое, но ничего не сказала. Слуга никогда ничего не говорит, если его не спрашивают, а Яю все спрашивают об одном – готов ли ужин.

– Ты поняла? – с яростью бросил Король. – Твоя смерть послужит уроком для твоего сына.

Она жутко оскалилась, глядя в его побагровевшее лицо, и шепот её был сладким, как сметана:

– Урок он усвоит, о, мой супруг. Он всё усвоит.

Твоя мать умерла на следующее утро. Я так и не узнала, почему, за какое преступление её казнили, точно воровку, пойманную с куском масла. Я была во внутреннем дворе, стояла, прижимая тебя к себе, и, как подобает хорошей няне, заставила тебя отвернуться в последний момент.

Это случилось перед рассветом, когда всё вокруг было сонное и серое. Твой отец выволок бедняжку Хелию из Замка в простой белой рубахе. Её волосы струились, как огонь в тумане. Сумасшедший старый заклинатель тоже был там, в своём роскошном синем одеянии. Но он не проронил ни слова – слуга ничего не говорит, если его не спрашивают, – только всё время еле заметно улыбался. Король затащил твою бедную матушку на груду свежих брёвен и привязал там грубыми верёвками. Она не сопротивлялась, даже когда он затянул верёвки настолько туго, что до крови ободрал ей запястья. Но когда она увидела тебя… Ох, не бывает такой сильной матери, которой наплевать, что её ребёнок увидит, как она горит. Тогда она заплакала и закричала, рванулась к тебе, её тонкий жалобный крик взмыл в утреннее небо, но о пощаде она ни разу не попросила.

Мне хотелось ей помочь, но тогда я сгорела бы вместе с ней, и ты остался бы совсем один, было бы некому тебя любить и заслонять от гнили, живущей в твоём отце.

Король вытащил длинный нож и отсёк её великолепные волосы, вручил их тупоумному Волшебнику. Они стояли над ней недолго, лицо Короля было тёмным, словно грязь. Затем он поджег ветви ясеня и дуба большим трескучим факелом. Твоя мать кричала, и это был жуткий плач, как пугающая песня смерти, что исходила из её костей. Ты кричал ещё громче, настолько тебя испугал певучий скрежет. Огонь лизнул её ноги, платье вспыхнуло; и вот загорелась голова, точно голова ангела.

Яя тебе не врёт, что бы ни говорили за ужином! Слушай, когда я говорю об увиденном. Когда огонь окутал её красным плащом, сквозь извивающиеся языки пламени я увидела, как твоя мать… переменилась. Её волосы из золотых стали чёрными, а контуры тела оплывали от жара. Она то была Хелией, какой я её знала, то кем-то совсем другим, уродливым, ужасным и тёмным – темнее не бывает.

Тебе скажут, что Яя не в ладах с головой и пьёт слишком много дурного красного пива, но я думаю, что Волшебник тоже это видел, его глаза сделались сердитые. Он прогнал нас прочь с холода, говоря, что кто-нибудь заберёт её кости и что ребёнок не должен это видеть… Тут я сказала прямо ему в лицо, что, если он не хотел, чтобы ты всё видел, не нужно было тебя вытаскивать из постели. Но старый драный аист, как обычно, не обратил на меня внимания.

Но, пончик мой сладкий, её крик преследовал меня, когтями рвал спину, и за криками, клянусь, я слышала шелест, и хлопанье, и трепетание, и оно становилось всё громче, пока я не зажала уши руками, и мы побежали прочь от твоей матери, которая горела, будто мясо на костре.

– И это всё? – спросила Ведьма скучающим голосом.

Принц кивнул с глупым видом, хотя в глубине его души затрепетала расчётливая жилка, словно он учуял в подлеске запах оленя, которого точно можно поймать, если тихо подкрасться. Нож устроилась поудобнее на стуле, покрытом шкурой, и продолжила свой рассказ.

Время в тюрьме бежало точно восьмилапый леопард – мы не могли его видеть и слышать, а оно подкрадывалось на своих пятнистых лапах и пожирало нас заживо. Я сделалась круглой, словно полная луна, хотя мои руки и ноги были как берёзовые веточки, щёки запали. Голод и тьма ходили за нами по пятам, точно беспокойные нянюшки.

И вот однажды ночью я легла на заплесневелую солому, по которой торопливо бегали пискливые крысы, чтобы произвести на свет дитя. Бабушка прижимала меня к себе, обнимая руками и ногами, пряча от каменных стен, лицом к лицу что-то шептала, пока я скулила, и вытирала слёзы с моего чёрного от грязи лица. Она тёрла мой распухший живот морщинистыми коричневыми руками, рисовала на нём круги, подобные улетающим птичьим стаям.

Боль стала отдельным миром, где всё было нарисовано красным и чёрным да белыми вспышками-всхлипами. Я кричала – но в тюрьме все кричат. Я проклинала всё, о чём могла подумать, – но проклятия в тюрьме так же привычны, как гангрена. Мои волосы прилипли к голове от пота, босые ноги скользили по полу, когда я дёргалась и извивалась, точно больная лягушка-бык. Моё тело пожирало себя, разрывалось на части. Я всё кричала и кричала, цепляясь за бабушку, а она цеплялась за меня, пытаясь успокоить и тычась в меня носом, словно я была волчонком в снегу.