Темная любовь - Нэнси Коллинз Страница 17

Бесконечная эта зима, но клубы уже другие, в таких местахона раньше не бывала, такие улицы старалась обходить стороной. Только сейчастуда, куда раньше, хода уже нет, слишком многие юные лица там уже повидала,слишком много тел ощутила, слишком многие, уж ясно, — не ее принцы, что-тоизнутри кричит: торопись! Время сгорает, как фитиль, все меньше его, времяуходит, в ушах — голос Адели, бессвязные отрывки из книжки, фразы, чтоповторялись так часто, что они — как мантра уже, как заклятие, сила в них, какпесня, как припев, все время — в ритме крови, бьющейся в ушах, в ритме танца,танца, танца, а парни здесь не глядят на нее так часто, так жадно, хотя танецее — совершенен, не хуже прежнего, может, и лучше, много лучше, чем раньше был,но нет — иногда все-таки смотрят, она уходит с танцпола, и все —отворачиваются, что ж они думают — что она не видела? Она с закрытыми глазами —и то видит, все понимает, ТЕЛО НЕ ЛЖЕТ, а те, что с ней заговаривают, онисовсем другие, колоссальная разница. "Эй, — нет улыбки, а рука — аккуратнона стакане, — ты здесь одна?"

Я ищу принца… "Да", — отвечает она, суверенностью, которая на поверку — подделка, и тогда — назад, домой, к ней,такое ее условие, она никогда ни к кому не пойдет, домой, а там — света нет, ипусть решает тело, и…

"У тебя резинка есть?"

"Нет".

…и опять, и опять, все та же песня, не принц, и не партнер,и все уже без разницы, и она просто отодвигается, иногда даже кончить им недает, они еще дергаются, пыхтят, а она отодвигается, но в таких, как эти, инамека на доброту нет, вот и не на что им добром отвечать, и она равнодушноотстраняется, отпихивая чужое тело, и они звереют, почти всегда, несколько разна нее замахивались, а один так и ударил, неважно, конец всегда один —ругаются, одеваются, выметаются, и она наконец-то одна, за холодным стеклом —огоньки, как булавочки колючие, от нагревателя — запах душный, приторный, и онанагибается, и растирает ступни, а потом пальцы, худые, все лучше, чем плоть мясистая,так ничего не скрывает гибкую границу сухожилий, бескомпромиссность костей.

Уик-энд, никуда были эти вечеринки, на одной ее пивомоблили, на другой — прицепились, что слишком худая, отослали назад, не далитанцевать, а ведь так — все чаще и чаще, теперь у нее в ночь — одна вечеринка,от силы две, иногда она и вовсе не нужна никому. Офис с наглевскимирепродукциями, и там — "У вас что — анорексия, что ли? Я, знаете ли, синвалидами не связываюсь, не мой бизнес. Хотите дальше танцевать — лучше кушатьнадо, милая".

Не понял он ничего, да это и ясно, это только Адель понимала— плоть неважна, плоть, если честно, вообще — преграда для движения, она жтеперь легче делает повороты, управляет пространством, держит вертикаль"баллон", так это в балете называется, эта самая воздушность, которуюеще зовут — как? — возвышенностью, теперь, когда меньше груз тела, онаобвенчана со своим движением. И вот этим жертвовать во имя каких-то кретинов?

"Вы, должно быть, весите фунтов девяносто".

Она пожимает плечами.

"Но вам повезло. Следующая суббота. Что-то типапрощальной вечеринки. И заказчик из всего альбома выбрал вас. Именно вы емунужны, так и сказал".

Снова пожатие плеч.

"Он хочет, чтобы вы приехали пораньше, может, нуженэкстра-особый танец, приватно, он знает — прикасаться запрещено. Что-то вродеподарка для почетного гостя, понимаете? Так что вас ждут к восьми", — и онпротягивает карточку, стандартную картонку, три дюйма на пять, адрес, телефон.

Адрес и телефон Эдварда.

"Слушай, мне, ну это самое, мне бы резинку или вродетого. У тебя есть?"

"Нет".

"Эй, да у тебя ж, типа, КРОВЬ ИДЕТ, есть у тебяпрокладка или вроде того?"

Ответа нет.

"Надо было тебе тогда деньги у меня взять", —Эдвард заявляет это сразу же, она еще на пороге стоит, только войти собираетсяв его квартиру, туда, где библиотека — фальшивка наглая, книжки на полкахстоят, ни разу не читанные, на полках — лягушки хрустальные, дебильные, иприземистые яшмовые самураи, и бронзовые красавицы с рубиновыми очами."Дерьмово выглядишь, даже хуже, чем прошлый раз, даже хуже, чем это гнусноеполароидное фото в альбоме… Я так понимаю, с работой у тебя сейчас не очень? ИВОТ ТАК ТЫ ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ СЕБЕ ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЕ ТАНЦЫ?"

Она пожимает плечами.

"С балетом, значит, уже кончено?" — и он наполняетбокал вином, один бокал, для себя, потом вроде передумал, налил и в другой,давай, на здоровье, не жалко. Жалкая работница по найму, вроде горничной, вродемальчишки-рассыльного, вроде проститутки. "Мужик, с которым я общался,говорил, что сексом с заказчиками ты не занимаешься, точно?"

"Я танцую", — шепчет она. А комната не изменилась,ни капельки, и свет такой же, как был, и запах даже, и, ясно, в спальнепростыни на кровати мягкие, гладкие, нежно-алые. "Я захожу — и сразутанцую".

"Голая".

"В трусиках".

"Ветерок на трусиках", — и он отхлебывает избокала. "А под эту песню станцуешь? Устроит тебя ритм?" И вдруг"О-о, Господи", — с ужасом, с отвращением, это она пальторасстегнула, — "Господи Боже, да ты глянь на себя. Тебе же к врачу надо,ты же кожа и кости!"

"А где же вечеринка? Или ты просто все подстроил?"

"Вечеринка тоже будет, только не здесь и не сейчас.Сейчас ты будешь танцевать только для меня. Может, ты и вправду хороша, может,я и на чай тебе дам… а чаевые брать — это у вас разрешается? Или это ужевключается в счет?"

Она молчит. В мыслях — опять Адель, Адель в этой самойквартире, Адель выбирает цвет простыней и кровать выбирает, кровать, накоторой, Эдвард говорил, потом занималась с ним любовью, до свадьбы с Алис,раньше, до помолвки еще, и — "как же она двигалась", — Эдвард всеповторял, — "это что-то невероятное", и вдруг — "Расскажи мнепро Адель", — она произносит это, а на губах — горчинка вина, жжетистресканный рот. Вино — светлое, и в нем кровь растворяется, бледнеет."Расскажи мне — последний раз, когда ты ее видел, как это было?"

"И какое это имеет отношение?.."

"Ты просто расскажи", — все, что отвечает она.

Он начинает говорить, здесь это было, она приехала, нет,сначала мы поужинали, в шведском ресторанчике, маленький ресторанчик,пять-шесть столиков, никто в городе его не знает, но она, ясное дело, знала, ноона всегда все знала. "Поужинали, — говорит он, — и домой. В койку".