Последний вервольф - Глен Дункан Страница 18

Мои мысли стали отрывочными, как и его.

Я несколько секунд сидел на корточках в проеме окна, и каждая клетка моего исковерканного тела вопила от ужаса. Теперь я знал, насколько хрупко человеческое сознание под натиском чужого грубого разума. Теперь он во мне. Я невольно подумал о всех девушках, чью невинность забрали силой, и меня тут же обожгло не принадлежавшей мне мыслью: хватит болтать, идиот. Старый мир умер.

Вдруг настало молчание — будто где-то в отдалении слабо звякнул колокольчик. Все ночные звуки вымерли.

Полная тишина и бездействие. Это было весьма любезно с его стороны — дать мне минуту, чтобы поставить крест на всей прошлой жизни. Это была минута, в течение которой еще могли бы вмешаться Господь, дьявол, призраки моих покойных родителей или любой другой персонаж космогонии — если она вообще существует. (Для него это была всего лишь бездарно потраченная минута, которую следовало прожить как можно скорее.) Я смотрел на залитый лунным светом сад, бледные лепестки цветов, затаившую дыхание лужайку. Я ждал. Ничего. Только огромная тишина, в которой полагалось быть голосу Бога, кого-нибудь, кого угодно. Запоминай хорошенько, говорил мой зловещий близнец, потому что я не буду повторять дважды. Ничего этого нет. Это ничего не значит…

Минута закончилась. Ночь выдохнула — и снова расцвела запахами, красками и звуками. Я вдруг с усталостью ясновидца понял, что еще бессчетное множество раз буду задаваться вопросом, как и почему это произошло, одновременно сознавая, что ответ — у меня внутри. Я вдохнул его вместе с отравленной пылью. Жизнь состоит из событий, которым суждено произойти. Вот знания земного смысл и суть. [6]Несколько секунд — слишком малый срок, чтобы постичь законы мироздания, но у меня не было больше времени.

Ночной ветерок качнул жимолость, коснулся шерсти на ушах и ужасающей мокрой морды — моей морды. Мошонка дрожала, изо рта вырывалось горячее дыхание. Задний проход напрягся. Я представил, как прыгаю с высоты двадцати футов и задыхаюсь от боли в переломанных лодыжках. В ту же секунду пришло сознание новой силы — и новой греховности. Я выпрыгнул из окна, мягко приземлился на лапы и длинными скачками помчался через сад.

Сначала он бежит в тебе. Ты бежишь, и приходит голод. Он все равно придет, но во время бега ты особенно уязвим. И он об этом знает. Сначала тебе кажется, что это просто звериное удовольствие от бега. Затем ты ощущаешь боль. Но не понимаешь ее причину. Боль становится острее, охватывает рассудок, огненным коконом пеленает тело, доводит тебя до исступления — а затем отступает, оставляя тишину в обезумевшем сердце. Ты не знаешь причину этой боли. Но между знанием и незнанием есть кое-что еще. И именно это удерживает вас вместе — человека в звере, зверя в человеке.

Поля неслись мимо смазанными цветовыми пятнами. Выжженная солнцем трава, кислые яблоки, коровьи лепешки. Хрупкие свечи ромашек и лютиков на коричневой земле. Овцы, в панике жмущиеся к живой изгороди. Не их. Воздух жил своей жизнью. От скота воняло страхом. Исполнить свой долг — вот чего требовала от меня материнская улыбка луны. И луна была в своем праве. Длинные челюсти напряглись в предвкушении, руки-лапы охватила дрожь. Над лесом загорелось созвездие Ориона. Сколько же мы?.. Греки? Египтяне? Миф о Ликаоне. Я читал об американских племенах, которые… В этот момент у меня над головой сомкнулись деревья, и в ноздри ударил запах сладкой свинины и человеческой плоти с примесью железа. Я чуть было не потерял сознание.

Мой близнец был непредсказуем. Временами я едва ощущал его присутствие. Теперь же я чувствовал себя так, будто у меня под ногами разверзлась пропасть.

Брэгг был егерем Чарльза.

Это был его дом.

Сейчас он обходил угодья.

Но его жена оставалась дома.

Нет. Да. Это был он. Это был я.

Природа никого не осуждает. Под моей ногой извивался червь. Я двинулся вперед, и меня оглушила волна запахов — шалфея, опилок, мокрого дерева, компоста, лаванды и угля. Пятнадцать шагов. Десять. Пять. Уже можно заглянуть в окно. Она стояла в профиль ко мне, склонившись над оловянной раковиной, и терла сковороду золой. На столе еще были видны остатки ужина: отрезанный ломоть хлеба, лук, сыр, желтое масло. Рядом стояла высокая кружка с мыльным раствором. В очаге ярко горел огонь, заставляя сверкать немногочисленные медные и латунные приборы. Темноволосый ребенок двух или трех лет играл на полу с пустой катушкой от ниток.

Еще совсем недавно ее можно было назвать девушкой. Я разглядел мертвенно-бледное мышиное личико и выбившиеся из-под чепца сальные волосы. Тонкие руки огрубели от холодной воды. Я попытался вспомнить ее имя. Салли? Сара? Я однажды с ней говорил, когда…

До этого времени близнец обуздывал силу, ожидая подходящего момента, чтобы выйти наружу. И этот момент настал. Зверь даже немного отступил назад, чтобы я вполне мог прочувствовать свою беспомощность перед натиском нашего общего желания. Видишь? Я видел.

Мучительный голод заставил пасть наполниться слюной. В болезненном приступе похоти мой член обрел такую твердость, какую я раньше не мог и представить. Но через несколько секунд я обмяк снова. Она не для этого. Только если бы она стала… Тебе может казаться, но… На самом деле…

Я чувствовал раздражение близнеца — оно сжимало мне горло, словно слишком тугой воротник. Ему оставалось со стиснутыми клыками просвещать мое невежество. Даже если захочешь, не выйдет… Мы не можем…

Она откинула челку со влажного лба, мой член снова напрягся — и снова обмяк. В следующую секунду краткое внутреннее затишье разлетелось алыми брызгами, и мучительный голод глубоко вонзил в меня свои клыки. В ушах зазвенело. Теперь я понимал: возбуждение было ошибочным рефлексом, промежуточной фазой, через которую нужно пройти. Только если бы она… Трахнуть, убить, сожрать. Трахнуть, убить, сожрать. Это была моя святая троица. Если бы… Если…

Барабанный ритм нарастал. Мысли таяли, как снег под ярким солнцем. Ее тонкие руки были обнажены до локтей. Воротничок расстегнут. Шея запунцовела от усердной работы. Когда она раздвигает свои худенькие девичьи ноги перед охваченным похотью мужем, они наверняка напоминают дрожащие усики насекомого. Эти бледные ступни. Маленькая раковина пупка. Милая девочка. Люди носят свои истории как своеобразную ауру. Приглядись — и легко прочитаешь. Она ничем не выделялась среди восьми братьев и сестер и удостаивалась ласки лишь когда случайно попадалась матери на глаза. Она была ничем, пока Брэгг не дал ей шанс обрести собственную личность. Но даже тогда она не сумела им воспользоваться. Рождение ребенка не упрочило ее положения; это был всего лишь пожар, прокатившийся через поле, агония, которая наполнила ее невыносимой болью — и бесследно отступила. Она проводила часы, слоняясь по дому, словно лунатик, предаваясь грезам наяву — и при этом стирала, мыла, готовила, присматривала за ребенком и раздвигала ноги перед своим мужчиной.