Канун Дня Всех Святых - Чарльз Уильямс Страница 19

Быть может, настанет день, когда этот мир прорвется к нам. Тогда он разрушит нашу плотность, принадлежащую земле и небесам, и все те, кто будет жить тогда, познают полное одиночество, и будут пребывать в нем, пока не прорвутся к месту собственного упокоения. Путешествующих здесь немало, но в большинстве своем одиноки и они, хотя умершие вместе могут не разлучаться, как Лестер с Эвелин, как некоторые другие близкие друзья и влюбленные.

Ничего этого не знала Бетти Уоллингфорд. Она шагала спокойно и весело в своем видимом теле. Она ведь считала, что не расставалась с ним, в нем и вышла из дома. Да только ее настоящее тело лежало теперь на крыльце, скрюченное, лишенное сознания, ожидающее возвращения хозяйки, в то время как Лестер и Эвелин нигде не ждали их бренные оболочки. Им предстояло найти другой путь воссоединения великой целостности души и тела. Но дни, прошедшие с момента их смерти, значили для них не больше, чем для Бетти — несколько минут после ухода из дома. Да, здесь тоже существуют неведение и страх, но здесь они — только пауза или немедленное действие. Неопределенность, грезы, сомнительные раздумья позволительны только на окраинах интеллектуальной жизни, а в этом мире они редки. Ни ангелам, ни насекомым они неведомы, и знакомы только растерянным людям. Бетти спускалась с холма, а внизу, у его подножия, бродили Лестер и Эвелин. Ни Город вокруг них, ни они сами не изменились. Сердца их по-прежнему тревожились о том, что как раз совершенно не заботило Бетти.

Она все шла и шла. Светало. Навстречу ей торопился новый день. Занималось ясное октябрьское утро — немного прохладное, с редкими облачками, но приятно радующее все ее чувства сразу. Она даже ощущала его запах — новый приятный аромат примешивался к старым городским запахам, хотя и тяжеловатым, но тоже не вызывающим неприязни. Земля под ногами Бетти тихонько гудела, словно откликаясь на музыку легкого неба и вот-вот готового появиться солнца. Звук отозвался в самом ее существе, как отзывался и во время предыдущих прогулок, и она с радостью вслушивалась в отдаленный шум просыпающегося Города. Поначалу он всегда казался ей странным, но потом быстро становился привычным. Горожане и вовсе не замечали его; они давно стали частью Города, их уши притерпелись к нему. А вот ее слух был теперь ясным и свежим, она знала, что это — счастье, и она счастливая, раз идет туда. Что-то ей предстоит найти здесь, нечто такое, что поможет понять и этот шум тоже.

Все звуки и времена, производившие шум, стали для нее теперь важными, но важными по-разному. Ага, наверное, дело во времени: она должна была прийти вовремя, потому что так ей приказали, но прежде предстояло миновать некий район, не то чтобы враждебный, но все-таки какой-то чужой. Как будто она должна вспомнить что-то из прошлого, только само прошлое почему-то меняется то и дело. Она помнила из него только несвязные обрывки. Кто-то когда-то говорил ей, что она не слишком-то сильна умом. «Ну что же, наверное, так оно и есть, — весело думала она, — но я все равно сделаю то, что нужно, а то, чего делать не надо — о том и беспокоиться нечего». Кто это так подтрунивает над ней? Кому это она так радостно отвечает?

Пока она спускалась с Хайгейтского холма, память будто бы понемножку прояснялась. Так бывало и раньше.

Чуточку похоже на сон, но все-таки не совсем сон, потому что дело происходило наяву, но другого слова она не могла подобрать. По временам она словно оказывалась в сумрачном доме, сквозь стены которого смутно виднелись улицы; иногда она даже видела себя в машине вместе с матерью. Так или иначе всю жизнь она проводила в снах, и за некоторые из них ей было немного стыдно, потому что в них она слишком уж суетилась по пустякам. В обычных снах, насколько она знала, человек не занимается самокритикой. Он делает то или другое, просто делает, не задумываясь, нельзя ли сделать это лучше. Ну и что? Может, и можно, но ей ни капельки не было стыдно, какой бы суровой критике она не подвергала свои поступки. Она бы сейчас весело согласилась с любым выговором. Бетти попыталась припоминать другие свои сны, но это оказалось трудно, она уже добралась до оживленных улиц, где краски, шум, многолюдие и сверкающее небо наполнили ее сердце еще большей радостью. И тут она оказалась на вокзале Кинг-Кросс.

Здесь тоже было людно, что, впрочем, не создавало неприятного чувства толчеи. Она сразу поняла, что должна делать — вернее, что нужно делать в первую очередь.

Надо найти свое другое «я» и подбодрить его; она должна помочь сама себе. Люди поумнее, несомненно, стали бы помогать другим, но она не завидовала им, только восхищалась. В конце концов, помощь себе не сильно отличается от помощи другим, а помощь другим похожа на, помощь себе. Охваченная счастливым возбуждением действия, она направилась к платформе, где стоял поезд на Йорк. Она помнила, что пересаживаться надо в Палчестере, а потом — в Лаутоне, и помнила, как та, другая она, с каждой пересадкой становилась все подавленнее, выглядела все печальнее. Почему? Лучше бы обойтись без этого. «Будь самой собой, Бетти», — напомнила она себе, и увидела себя на платформе рядом с купе. В последнем путешествии они с матерью ездили туда в июле (наверное, и сейчас июль), и вот так стояла она, а вот так — ее мать. Мать… В этих снах мать неизменно удивляла ее; наяву Бетти всегда видела ее властной и сильной, а когда встречала в этом мире, в ней словно пропадало что-то. Тогда она казалась пустой, бесцельной и даже жалкой. Но зато наяву рядом с матерью всегда оказывалась другая Бетти, тихая, поникшая, несчастная. Проводники объявили: «Грентхэм, Донкастер, Йорк»; пассажиры начали заходить в вагоны. Бетти прошла в купе.

Определенно сегодняшний сон был очень сильным. Она словно видела со стороны себя или свою сестру-близняшку. Какая же она нахохленная! Бетти рассмеялась и воскликнула весело и нетерпеливо:

— Ох, да не тревожься ты так! Это же просто игра!

Почему бы тебе не сыграть в нее?

Она не знала, откуда взялась уверенность в том, что это игра. Не знала и того, как сумела понять, что игра касается только ее матери, а сама она может из чистой любезности подыграть ей.

— Она не повредит тебе, — добавила она, но другая Бетти тихо возразила:

— Но она же вредит мне.

— Ну, если ты и щипка не можешь вынести, — начала Бетти и перебила сама себя, — миленькая моя, да улыбнись же ты!

Другая Бетти стояла с несчастным видом и молчала.

— Входи, Бетти, — поторопила ее леди Уоллингфорд. — Ты же знаешь, что до Лаутона едешь первым классом, — и, обращаясь к проводнику, уточнила:

— Этот вагон — до Йорка?

Проводник, только что выкрикнувший: «Грентхэм, Донкастер, Йорк», проявил заметное самообладание и подтвердил: «Да, сударыня». Может, он сказал так просто по привычке, но в этом Городе привычка рождается из прошлого долготерпения, и теперь это терпение отозвалось громовым появлением властвующего Бога, чудесным и непреходящим. Златоликое Терпение, солнечный покров Справедливости отразились в словах проводника, а в лице его промелькнула сокровенная суть самого Города. Он снова повторил:

— Да, сударыня! — голос его раскатился по всем закоулкам станции и пошел порождать отзвуки на станционной площади. Он держался в воздухе, пока не упал и его место не заняла какая-то другая фраза. Во всем этом месте не осталось ни малейшего уголка, не искупленного красотой и добром чудесных звуков — кроме глаз леди Уоллингфорд и бледного лица ее юной спутницы.