Бом-бом, или Искусство бросать жребий - Павел Крусанов Страница 22

Ко всему, дядя Павел грешил стихами. Когда его внучка (Андреева племянница) впервые села на горшок, он разразился едва ли не поэмой:

Время двигает природу —

Крошке стукнуло полгода,

Крошка оседлала трон —

Здравомыслья полигон, —

и так далее строк эдак на четыреста шестнадцать. Самобытная фигура.

Однако гостью надо было чем-то потчевать.

Андрей вышел на Владимирский и пересёк его в неположенном месте, благо «пробка» позволяла. Сперва купил аршин французской булки с хрустящей корочкой, потом заглянул в «Зелёный крест» и взял два салата в целлулоидных судках — «Русская Аляска» и крабовый. В низочке на углу Владимирского и Графского выбил в кассе килограмм охотничьих колбасок, две бутылки мерло и коробку шоколадных конфет с коньяком. Конфеты выглядели вместительными — граммов на тридцать каждая.

Пока шёл домой, думал о характерном различии архетипов смысла жизни у Востока и Запада. Запад видит смысл в цели, Восток — в пути. Между тем, казалось бы, нелепо искать смысл в цели, в то время как жизнь проходит не рука об руку с ней, а на пути к её достижению. Стало быть, куда важнее выбрать путь, чем наметить цель…

Тут Андрею в лоб, перебив движение мысли, с разлёта врезалась дурная осенняя муха. С изрядной долей вероятности факт этот мог свидетельствовать в пользу истинности столь странно прерванных раздумий.

3

Едва Андрей расчистил стол под посиделки, в прихожей прозвенел звонок.

За дверью стояла «пионерка» Катя («Да ей бы йогурту с крем-содой, а не охотничьих колбасок…»). Только теперь Андрей рассмотрел/почувствовал её по-настоящему: она была удивительно свежа, византийские глаза уголками едва не заползали на виски, тёмные зрачки сверкали в голубой радужке, рыжеватые волосы пахли легко и печально, чудесный турчанский носик… да что там! Ангел, сущий ангел!.. Прикосновение к ней выглядело кощунством.

Плечо Кати, покрытое какой-то пёстрой вытертой (павлово-посадский плат?) попонкой, топтал попугай вида царственного и необычайного: хвост у него был изумрудный, крылья алые, грудка с подкрыльями шафрановые, спина и голова бронзовые, а хохолок белый, как яйцо, да ещё два длинных белых пера на вершок торчали из зелёного хвоста.

— Слушай, — сказал Андрей, пропуская Катю с попугаем в квартиру, — а он тебя случайно э-э… не метил?

— Было дело, — призналась Катя. — Я только к тебе собралась, а он раз — и готово. Куртку мне испортил. Вакса у него такая ядовитая — джинсу разъела. Пришлось переодеться, а ему, вон, соломки подстелить. — Катя показала на плечо с павлово-посадской ветошкой.

— Легко отделалась. Могла ожог получить — отметину бессрочную, на всю жизнь, как тату.

— Откуда знаешь? Орнитолог, что ли?

Попугай, подняв цветистыми крыльями ветер, перелетел с девичьего плеча на спинку стула, цепко ухватил перекладину чешуйчатыми лапами и, в расчёте на публику, побалансировал на полированной жёрдочке, помогая себе уравновеситься разведёнными махалками.

— Это мой попугай, — сказал Андрей. — Наследственный.

— Да ну! — хлопнула ресницами Катя. — А я его как раз тебе хотела подарить. Вместо фенечки и фотографии. Надо же, как он ко мне удачно…

— Его оракулом счастья зовут. Он ещё в пору Наполеонова нашествия от предков моих стреканул. Без малого двести лет скитался. — Андрей повернулся к попутаю. — Ну что, попка? Вот ты и дома. Завтра пойдём тебе клетку и зёрнышки искать.

— Хорошая телега, — похвалила Катя. — А не боишься, что он тебе до завтра всю мебель своим гуано изрешетит? И потом, «оракул счастья» — звучит как-то отстойно. Давай его лучше Мафусаилом назовём.

Андрей посмотрел на пристёгнутое к запястью ручное время.

— За клеткой сегодня всё равно не успеем. А насчёт Мафусаила — согласен. Хотя, если он вдруг девочкой окажется, я бы его Ханумой назвал.

4

Когда салаты и первая бутылка мерло подошли к концу, Андрей поставил на стол керамическую миску с охотничьими колбасками, полил их спиртом и, выдавив из зажигалки огонёк, запалил. Через минуту колбаски подрумянились в прозрачном голубом пламени и затрещали растопленным жиром. Андрей хозяйственно поворошил их вилкой, чтобы поджаривались равномерно.

— Никогда такого не видала, — заворожённо глядя на порыжевшее пламя, сказала Катя.

Она провела над огнём рукой, и ладонь её насквозь просияла розовой влагой.

— Меня дядя научил. Для полевых условий — лучше не придумать.

— Трещат, как полешки.

— Иной раз — поют прямо. Как в деревьях весенняя кровь.

Ещё разок-другой пошерудив вилкой в миске, Андрей задул и без того уже почти погасший огонь и положил Кате на тарелку пару раскалённых, лоснящихся колбасок. Жир на их боках уже не пенился, но запах был горячий, дразнящий, несравненный.

Катя взяла вилку, Норушкин — штопор.

— А ведь я о тебе ничего не знаю, — сказал Андрей. — Даже Григорьева расспросить не успел.

— Не очень, значит, любопытничал.

— Давай, детка, сама — вкратце, без подробностей.

— Пожалуйста. Родом детка из Ораниенбаума. Здесь в Мухе учится, на тканях.

— Это что же, каждый день в Питер на электричке?

— Зачем? Мне землячество помогает, квартиру сняли. А летом я с пиплом стопом езжу. Что ещё? — Детка Катя бросила драгоценный взгляд в тарелку, куда как раз собралась выжать из пластмассового флакона кетчуп. — Как видишь — не вегетарианка. А в системе знаешь, сколько травоядных? Страшное дело — каждый третий, не то что у цивильных…

Колбаски удались на славу. Благодаря этому, возможно, конфеты с коньяком остались нетронутыми, а тема травоядения продолжилась и в спальне.

— Принято считать, что человек отличается от иных существ разумом, дарованным ему от Бога. Однако, кроме того, человек обладает ещё способностью совершенствоваться или развращаться, смотря по доброму или злому употреблению своей воли. Так вот, вегетарианцы вкупе с прочими синьорами Помидорами, одержимыми экологическим маразмом — «зелёными», сыроядами, сектантами-босоходами, разномастными Порфириями Ивановыми и т. д., — несомненно, употребляют свою волю ко злу, ибо иначе как развратными их помыслы не назовёшь. Известно ли тебе… Просто чудо!.. Право слово, какие… чёрт возьми, уста!..

— Какие?

— Вездесущие… О-о-о!.. Свобода воли, Катя, состоит вовсе не в том, что человек, не связанный никакими законами, может хотеть, чего хочет. Свободная воля подчинена закону морали и закону прекрасного, и наше стремление к свободе существует, между прочим, и для того, чтобы препятствовать нам подчиняться другим законам, помимо именно этих. Да и относительно разума, ты знаешь, тоже… С ума сойти, что ты творишь… Разум — далеко не высшая в нас способность. Как заметил Гоголь, должность ума не более чем полицейская: разум может только привести в порядок и определить по местам всё то, что уже в нас есть. Он сам не стронется с места и не двинется вперёд, пока не двинутся в нас все другие способности, от которых ум умнеет… Изнемогаю, детка, давай теперь вот так… Сюда ножку… Так вот, известно ли тебе, что знаменитый диетолог Носов со всей определённостью доказал следующее: вегетарианство как кулинарное пристрастие и жизненная позиция неизбежно ведёт к разрушению личности, причём прыжок в бездну духовного оскудения имеет две траектории, которые, условно говоря, зависят от толчковой ноги. Толчковая левая, скажем, приводит в итоге к общей деградации индивида и превращению его в так называемый «овощ» — социально инертного, вялого, беспричинно удовлетворённого собой субъекта. «Овощ» — это по терминологии Кена Кизи. Секацкий зовёт таких хмырей «плодами просвещения», так как на нынешней стадии выродившегося гуманизма для них вслед за смягчением нравов наступило и размягчение… О-о-о, Катя, золото моё!..