Целую, твой Франкенштейн. История одной любви - Дженет Уинтерсон Страница 3

– И все же он спас восемь человек. Ведь надо было заселять землю заново, – заметил Шелли.

– Нас тут как раз на половину Ковчега наберется, – засмеялся Байрон. – Четверо посреди бушующих вод.

– Нас пятеро, – уточнила Клер.

– Ах, да! – спохватился Байрон.

– В Англии, вслед за Америкой и Францией, вспыхнет революция, а потом, я уверен, человечество возродится заново! – воскликнул Шелли.

– А как избежать того, что последует за революцией? Мы уже видим, какие беды разразились во Франции. Во-первых, Террор, когда каждый доносил на соседа, а во-вторых, и сам Тиран. Разве Наполеон Бонапарт лучше короля? – недоумевала я.

– Французская революция не принесла людям ничего, – грустно заключил Шелли. – И вот народ желает видеть во главе сильного человека, который обещает дать им то, чего у них нет. Как можно рассуждать о свободе, когда в твоем желудке пусто?

– Уж не думаете ли вы, что, обеспечив каждого достойными деньгами, работой, образованием и отдыхом, избавив от притеснений сверху и от боязни протестов снизу, можно создать идеальное человеческое общество? – ядовито поинтересовался Байрон, заранее уверенный в ответе на свой вопрос.

– Да, я так думаю! – решительно заявила я.

– А я нет! – отрезал Байрон. – Человеческий род сам ищет свою погибель. Мы стремимся к тому, чего боимся больше всего!

Я замотала головой, не собираясь сдаваться. Здесь, на нашем Ковчеге, я наконец-то обрела твердую почву под ногами.

– Погибель ищут мужчины. Если бы хоть один из вас девять месяцев носил в своем чреве дитя, а потом видел, как оно гибнет во младенчестве или чуть позже, от нужды, болезни или войны, мужчины бы не искали погибели! – сверкнула глазами я.

– И все же, смерть – удел героев, а жизнь нет, – возразил Байрон.

– Я слышал, – встрял Полидори, – я слышал, – чуть громче повторил он, – что некоторые люди обретают жизнь после смерти, питаясь кровью других. Недавно в Албании раскопали могилу столетней давности и обнаружили там прекрасно сохранившееся тело, – для пущего эффекта доктор выдержал паузу, – со следами свежей крови на губах.

– Напишите об этом рассказ! – внезапно оживился Байрон.

Он поднялся с кресла, чтобы плеснуть себе вина из кувшина. От сырости его хромота заметно усилилась. Глаза на красивом лице возбужденно блестели.

– У меня идея! – воскликнул он. – Раз уж мы заперты здесь, словно в Ноевом ковчеге, давайте напишем историю о сверхъестественном. Полидори, ваша часть – про живых мертвецов! Шелли, вы говорили, что верите в призраков…

– Я видел их, – кивнул мой муж, – но что страшнее: явление призрака или живого мертвеца?

– Что скажете, Мэри? – с улыбкой обратился ко мне Байрон.

– Что я скажу? – встрепенулась я. Впрочем, мужчины уже отвернулись, чтобы наполнить бокалы вином.

«А действительно – что я скажу?» – мысленно спросила себя я. Матери своей я не знала. Она умерла сразу после моего рождения, и утрата была настолько глобальной, что я даже не ощущала боль от потери. Это совсем не то, что потерять человека, которого знал, потому что тогда речь идет о двух людях, один из которых ты, а второй – тот, другой. Я же во время рождения еще составляла с матерью единое целое. Когда мамы не стало, внутри меня что-то опустело, точно так же, как опустела ее утроба, когда родилась я. Когда умерла мама, я потеряла часть себя.

Отец как мог заботился о малютке, оставшейся без матери. Он наполнял мой ум, потому что не мог наполнить мое сердце. Нет, отец не холодный человек. Просто он – мужчина. Мама, при всем своем блестящем уме, стала для него в первую очередь отрадой сердца. Отцу было тепло и хорошо рядом с ней. Мама, как настоящая женщина, никогда не забывала дарить ему любовь и сочувствие. По словам отца, всякий раз, когда на него накатывало уныние, мамины объятия действовали лучше любой книги. И я свято этому верю! Равно как верю, что люди еще напишут много чудесных книг. И поэтому отказываюсь выбирать между разумом и сердцем!

Мой супруг со мной согласен. А Байрон уверен, что женщина вторична по отношению к мужчине: она создана из его ребра, из его плоти. Странный предрассудок для столь образованного человека.

– Как же так? – удивилась я, глядя на Байрона. – Вы не возражаете против библейской истории создания первой женщины, тем не менее в Бога не верите?

– Это всего лишь метафора, отражающая отношения между мужчиной и женщиной, – с улыбкой пояснил он и отвернулся, полагая, что вопрос исчерпан.

Однако я не унималась и продолжила говорить Байрону вслед, пока он, прихрамывая, как греческий бог, возвращался к креслу:

– Думаю, излишне прибегать к авторитетному мнению доктора Полидори, дабы подтвердить факт, что пока еще ни один мужчина не произвел на свет ни одно живое существо. Напротив, это вы сделаны нами, сэр!

В ответ мужчины лишь снисходительно рассмеялись. Их уважение ко мне простирается до определенной границы, и я ее, видимо, достигла.

– Мы говорим об оживлении, – терпеливо, словно несмышленому ребенку, поясняет Байрон. – Не о почве, не о ложе, не о вместилище. Речь об искре жизни. И эта искра вспыхивает в мужчине!

– Согласен! – поддержал Полидори.

Ну, конечно! Если двое мужчин придерживаются одной точки зрения по какому-то вопросу, дальше женщина спорить не должна!

Жаль, я не завела кошку…

– Представь себе, человеку удалось оживить кусок вермишели, – сказал Шелли, когда мы ночью лежали с ним в постели. – Завидуешь?

Я нежно гладила длинные худые руки мужа, мои ноги покоились на его длинных стройных ногах. Супруг говорил о докторе Дарвине [7], который вроде бы заметил признаки движения в куске вермишели.

– Кажется, кто-то меня дразнит? А ты, двуногое существо, демонстрируешь явные признаки непроизвольного движения в области соединения корпуса и нижних конечностей, – хихикнула я.

– Да? И что же это за признаки? – хрипло произнес он, целуя меня в голову. О, я знаю эти моменты, когда голос мужа становится таким.

– Твой член. – Я провела пальцами по его ожившему органу.

– Это лучше, чем гальванизм [8], – выдохнул он.

Как только я услышала о гальванизме, в голове стали проноситься мысли об опытах Гальвани, электродах и дергающихся лягушках.