Страх и его слуга - Мирьяна Новакович Страница 3

— Хочешь на меня работать?

Его ответ прозвучал как выстрел из лучшей австрийской пушки:

— Ты же дьявол!

— Ну и что? Как ты с такими узкими взглядами предполагаешь выжить в современной Европе?

— Какое мне дело до широты взглядов, если я постоянно пьян? — ответил он, и я тут же понял, что имею дело не просто с умным, а с мудрым человеком. Именно таких мне нравится держать в услужении. И я тут же перешел к сути дела. Смыслу жизни.

— Буду платить тебе десять форинтов, если согласишься.

— Вы, раз вы дьявол, должны быть гораздо щедрее;.

— Ха! Щедрее! Можно подумать, Беззубый щедр!

— Беззубый?

— Ну да, тот еврей. Сколько вам дал он?

— Ничего не дал, но пообещал много.

— Как тебя зовут, мудрец?

— Я — Новак. Двенадцать форинтов.

— Одиннадцать, — сказал я. — Ты много пьешь.

— Двенадцать, потому что пьяный я умнее.

Мне часто говорят, что уступчивость это один из моих самых прекрасных недостатков. Я согласился, а он тут же брякнул:

— А вот скажите, меня всегда очень интересовало, чем вы, в сущности, занимаетесь?

— Есть семь вещей, которыми я занимаюсь. Ровно семь. И эти вещи идут по порядку, но имей в виду, порядок исключительно важен: гордыня, сребролюбие, разврат, зависть, неумеренность в еде и питье, гнев и уныние, безразличие к вечному спасению.

Вот так я его нанял.

Но это было давно, тридцать лет назад.

В густом тумане все были нерасторопны и рассеяны, так что прошло немало времени, пока я смог войти в резиденцию. Хотя бы там, внутри, не было тумана. В основном там были голые стены, на которых изредка попадались изящные декоративные алебарды, вроде тех, что встречались при саксонском дворе во времена Иоганна Георга I. Не обошлось здесь и без нескольких разукрашенных булав, гусарских сабель, одного боевого топорика, десятка кинжалов, пяти-шести рапир, двуручного меча, который с трудом смог бы поднять даже Геракл, двух ятаганов, трех японских сабель, пары пистолетов Мэрдока и китайской картины с загадочным пейзажем на шелке.

Человека, который меня принял, звали барон Шмидлин. Он был советником администрации. Возраст чуть за сорок, уже лысый, невысокого роста, с «пивным» животиком. Держался он скорее сердечно, чем любезно, и ему не потребовалось много времени, чтобы перейти к делу. А кто спешит, тот, как известно, и ошибается.

— Граф, — сказал он взволнованно, — я знаю, что вас прислали из Вены расследовать ужасные события, которые пугают и мучают подданных Его величества.

Отлично, подумал я, он уверен, что я — императорский следователь по особо важным поручениям. Как ему не пришло в голову, что меня прислали в связи с войной, которую Австрия ведет на юге? После первых побед и взятия Ниша, армия императора терпела одно поражение за другим. Пали Цариброд и Пирот, Ниш был в турецкой осаде.

— Да, — спокойно отвечал я ему, — я императорский следователь по особо важным поручениям, и я ожидаю от вас помощи во всем, с тем, чтобы мы как можно быстрее закончили расследование.

— Я расскажу вам все, что знаю, но, думаю, вы понимаете, что придется самому выйти в город и это увидеть.

— Что — это?

— Это, — повторил он, — то, чему нет названия.

— Хорошо, я выйду, — сказал я, уверенный при этом, что тому не бывать.

— И вы совсем не боитесь?!

— Нет, — ответил я решительно, хотя боялся. Если бы я не боялся, то и не приехал бы в Белград. — А теперь рассказывайте.

— Всему свое время, — почти прошептал Шмидлин. — Мы ждем возвращения регента с охоты в любой момент. Видите, какой туман, охота наверняка была неудачной, а если регент возвращается с пустыми руками, то у него всегда крайне плохое настроение.

— Насколько я слышал, он в крайне плохом настроении постоянно, — я попытался завоевать симпатию Шмидлина.

Он улыбнулся и кивнул головой:

— Да, и еще, прошу вас, не забудьте, он не любит, когда его называют председателем администрации, что и есть правильное название занимаемой им здесь должности. Называйте его регентом Сербии.

— Буду иметь в виду.

— И еще кое-что: сегодня вечером здесь, в резиденции, бал. Вы, разумеется, будете, но прошу вас, ничего не говорите регенту о природе вашего дела здесь. Это вызовет у него одно только раздражение.

— Да, но я императорский…

— Вена далеко, граф, а здесь в темноте происходят ужасающие преступления.

— Хорошо, — я кивнул головой. — Но вам следует знать, что прибывает еще одна комиссия, которой обо мне ничего не известно и которую Его императорское величество направили сюда, чтобы параллельно расследовать это же дело. Они не знают обо мне, потому что я, в частности, должен следить и за ними. Во главе этой комиссии один молодой человек, врач, Клаус Радецки.

— Весьма кстати, — ответил барон, — весьма кстати, что из Вены приедет врач.

Больше он ничего не сказал, но я почувствовал, что ему пришлось себя сдерживать. Как я и ожидал, он оказался настолько любезен, что показал мне, как пройти в приготовленные для меня покои. Войдя в комнату, не слишком роскошную, я улегся на широкую кровать. Я был доволен собой. Заснул, и первые петухи разбудили меня лишь ненадолго.

— Любовь — причина всех страданий, — шепнула хозяйка бала на ухо одной из своих лизоблюдок. Но я услышал. Вот, значит, почему герцогиня Мария Августа Турн-и-Таксис выглядела такой грустной и отсутствующей. Мучимая старым недугом бездельников, герцогиня почти не обратила на меня внимания. Не важно, она уже слишком стара для моих развлечений. Правда, ей нет еще тридцати, но, на мой вкус, для женщины это преклонный возраст. Благодаря хорошему питанию, на ее боках и груди обозначились заметные наслоения. Она выглядела физически крепкой дамой с темно-каштановыми глазами и такого же оттенка париком, как, собственно, и у всех, принадлежащих к роду Турн-и-Таксис. Почему все члены семейства носили парики одного цвета, мне было всегда непонятно.

Предполагаю, ее брак был тщательно продуманным и детально обговоренным. Она не венчалась до тех пор, пока ее будущему супругу не была обеспечена должность регента Сербии. Только после этого ее послали на другой берег Дуная сказать, что любовь — причина всех страданий. А что могла знать эта глупая женщина о страдании? Ничего. Я бы мог рассказывать об этом годы, десятилетия, столетия, и моим рассказам не виделось бы конца и края. Но я рассказывать не могу. Некому.

— Как вы можете любить его? — спросила лизоблюдка, с, я бы сказал, отвращением. — Он далек от любого совершенства.

Мария Августа громко вздохнула и сказала: