Маска Ктулху - Говард Филлипс Лавкрафт Страница 38

Размышляя так, я лег в постель и стал ожидать прихода сна. Ночь углублялась и темнела, хотя сквозь легкие занавеси на окне я видел, что небо усыпано звездами, высоко на востоке взошла Андромеда, а осенние созвездия уже плывут по небесам.

Я был уже на грани сна, как вдруг очнулся, вздрогнув, от звука — как я потом осознал, он доносился до моего слуха уже некоторое время, но лишь теперь я понял все его значение: по всему дому отдавалась слабая дрожь поступи некоего гигантского существа, однако звук исходил не из самого дома, а с востока, и на какой-то миг я в смятении решил, будто из морских глубин восстало нечто и теперь шагает вдоль берега по мокрому песку.

Но стоило мне приподняться на локте и вслушаться, иллюзия рассеялась. Мгновение вообще не раздавалось ни звука; затем шаги послышались вновь: нерегулярные, ломаные — шаг, пауза, два шага быстро друг за другом, странное чмоканье… Обеспокоившись, я встал и подошел к открытому окну. Ночь стояла теплая, почти душная, воздух был недвижим. Далеко на северо-востоке луч маяка описывал в небе дугу, а с севера доносилось слабое гудение ночного самолета. Уже перевалило за полночь; низко на востоке сверкали красный Альдебаран и Плеяды, но тогда я еще не мог связать услышанные мною странности с появлением Гиад над горизонтом — это пришло позже.

Звуки меж тем нисколько не ослабевали, и мне в конце концов стало ясно, что шаги приближаются к дому, хоть и до крайности неспешно. Не мог я сомневаться и в том, что они доносятся от моря, поскольку вокруг не было никаких перепадов рельефа, которые могли бы отразить звук, придав ему новое направление. Я снова задумался о похожих звуках, которые мы слышали, пока тело Амоса Таттла лежало в доме, хотя и не мог в тот момент припомнить, что Гиады — точно так же низко, как сейчас на восток, — склонялись тогда на запад. Если те шаги как-то и отличались, я не мог определить, как именно, вот только теперь они казались как-то ближе, однако близость эта была не столько физической, сколько психической. Убеждение мое настолько окрепло, что стало нарастать беспокойство, в котором уже сквозил страх: я не мог оставаться на месте, мне безудержно захотелось чьего-нибудь общества. Я быстро подошел к двери, открыл ее и тихо вышел в коридор, чтобы найти хозяина дома.

И тут же сделал новое открытие. В комнате звуки, без сомнения, доносились с востока, и лишь слабая, почти неощутимая дрожь отдавалась в старом доме. Но сейчас, во тьме коридора, куда я вышел без лампы, мне стало ясно, что шаги и дрожь исходят откуда-то снизу — не из самого дома, нет, источник их располагался гораздо ниже: они будто бы подымались из глубоких подземелий. Напряжение нервов моих возрастало, пока я стоял в темноте, пытаясь взять себя в руки, — и тут я увидел слабое свечение снизу лестницы. Я сразу же бесшумно двинулся к ней, перегнулся через перила и увидел, что это горит электрическая свеча в руке Пола Таттла. Он стоял в нижнем вестибюле в халате, хотя мне даже сверху было видно, что он так и не раздевался. Свет, падавший на лицо, обнажал всю напряженность его внимания: вслушиваясь, он слегка склонил голову набок — и стоял так все время, пока я на него смотрел.

— Пол! — наконец позвал я громким шепотом.

Он сразу вскинул голову и увидел мое лицо, наверняка попавшее в круг света.

— Вы слышите? — спросил он.

— Да… Бога ради, что это?

— Я слышал это раньше, — ответил он. — Спускайтесь сюда.

Я сошел в вестибюль и остановился подле него. Несколько мгновений он изучал меня пытливо и пристально.

— Не боитесь, Хэддон?

Я покачал головой.

— Тогда пойдемте.

Он повернулся и повел меня в глубь дома; мы стали спускаться в подвалы. Все это время шаги звучали все громче, словно и впрямь приближались к дому, исходя откуда-то снизу, и теперь очевидным было не только явное сотрясенье самого здания, его стен и опор, но и содроганье, колыханье всей почвы вокруг. Будто бы некие подземные катаклизмы избрали для своего проявленья это место на земной поверхности. Однако Таттла это не трогало — судя по всему, он испытывал такое и прежде. Сразу же он прошел через первый и второй подвалы в третий, располагавшийся несколько ниже остальных; вероятно, его устроили позднее первых, но облицевали такими же блоками известняка, скрепленными цементом.

В самом центре нижнего подвала Таттл остановился и тихо прислушался. Шаги уже достигли такой силы, что казалось, будто весь дом захвачен круговоротом вулканической активности; лишь его опоры оставались прочны, а балки у нас над головами сотрясались и вздрагивали, скрипели и стонали от того громадного напряжения, что копилось в почве под нами и вокруг. Даже каменный пол, казалось, ожил под моими босыми ногами. Но затем нам почудилось, что шаги отступили, хотя на самом деле они, разумеется, нисколько не утихли — просто мы несколько привыкли к ним и наш слух настроился на иные звуки в более мажорном ключе: они тоже поднимались снизу, как бы с огромного расстояния, означая собою некое неизбывно отвратительное ползучее зло, что постепенно обволакивало нас.

Их первые свистящие ноты были не очень ясны, и никаких догадок об их происхождении у меня не возникло; мне пришлось вслушиваться несколько минут, чтобы понять — то, что вплетается в зловещий свист или хныканье, исходит от чего-то живого, какого-то мыслящего существа, ибо немного погодя звуки переросли в грубые и неприятные слова, неясные и неразборчивые, хотя слышно их было хорошо. Таттл уже поставил свечу, опустился на колени и теперь полулежал на полу, приложив ухо к каменной плите.

Повинуясь его жесту, я сделал то же самое и обнаружил, что звуки из-под земли стали более узнаваемыми, хоть и не менее бессмысленными. Сперва я слышал только невнятные и, вероятно, бессвязные завывания, на которые накладывалось зловещее пение. Позднее я записал его так: «Йа! Йа!.. Шуб-Ниггурат… Уг! Ктулху фхтагн!.. Йа! Йа! Ктулху!»

Но стало вскорости понятно, что насчет по меньшей мере одного звука я несколько ошибался. Само по себе имя Ктулху слышалось хорошо, несмотря на ярость шума, нараставшего вокруг; однако слово, певшееся следом, казалось несколько длиннее «фхтагн». К нему будто прибавлялся лишний слог, но я все же не был уверен, что его там не было с самого начала. Вот пение стало еще яснее, и Таттл извлек из кармана блокнот и карандаш и что-то записал:

— Они говорят: «Ктулху нафлфхтагн».

Судя по его лицу и глазам, в которых слабо засветилось воодушевление, эта фраза о чем-то ему говорила, но для меня она не означала ничего. Я смог узнать лишь ту ее часть, которая по своему характеру была идентична словам в кошмарном «Тексте Р’льеха», а после — в журнале, где их перевод вроде бы означал «Ктулху ждет, видя сны». Мое очевидное непонимание, судя по всему, напомнило моему хозяину, что его познания в филологии намного превосходят мои, ибо он слабо улыбнулся и прошептал:

— Это не что иное, как отрицательный оборот.

И даже тогда я не сразу понял, что он имел в виду: подземные голоса, оказывается, поют вовсе не то, что я думал, а «Ктулху больше не ждет, видя сны»! Вопрос веры уже не стоял, ибо происходившее имело явно нечеловеческие истоки и не допускало иного решения, кроме того, что было сколь угодно отдаленно, однако так или иначе связано с невероятной мифологией, недавно истолкованной мне Таттлом. К тому же теперь, словно осязания и слуха было недостаточно, подвал наполнился странным гнилостным духом, перебиваемым тошнотворно сильным запахом рыбы, — очевидно, вонь сочилась сквозь сам пористый известняк.