Пропавшие девочки - Лорен Оливер Страница 4

Мама с папой на этой неделе тоже в черном списке. Папа – потому, что ходит с серьезным и мрачным видом из-за развода, хотя очевидно, что в душе он так рад, что готов кувыркаться и крутить сальто. Я имею в виду, если он действительно не хотел бы уходить, то и не стал бы, так? А мама – из-за того, что даже не может постоять за себя. И еще она не проронила ни слезинки на дедушкиных похоронах. Она делает вид, что ничего не произошло, продолжает ходить на велотренировки и выискивать чертовы рецепты с Киноа, как будто может спасти весь мир от раскола, просто получая достаточно пищевых волокон. Прямо какой-то робот в штанах для йоги и толстовке с надписью «Вассар» [6].

И Ник такая же. Это сводит меня с ума. Она ведь не была такой раньше, не думаю. Или я просто не помню. Но с тех пор, как она перешла в старшие классы, она без конца выдает какие-то советы, как будто ей все 45. Хотя она старше меня ровно на одиннадцать месяцев и три дня.

Я помню, что, когда в прошлом месяце родители усадили нас за стол и объявили о разводе, она и глазом не моргнула.

«Нормально», – сказала она.

Нормально, мать твою. В самом деле???

Дедушка умер, мама с папой друг друга ненавидят, а Ник периодически смотрит на меня, как на инопланетянку.

Слушайте, доктор Лизни, все, что я могу сказать: это не нормально.

Ничего из этого.

Ник, 17 июля

Сомервилль и Мейн Хайтс разделяют всего двенадцать миль, но они с таким же успехом могли бы находиться в разных странах. В Мейн Хайтс все новое: новые здания, новые магазины, новое барахло, недавно разведенные отцы с их новенькими квартирами в кондоминиумах: груды гипсокартона, фанера и свежая краска. Словно театральные декорации, сколоченные на скорую руку, потому и нереалистичные. Дом, в котором поселился папа, виднеется позади парковки и ряда тощих вязов, которые отделяют жилой комплекс от шоссе. Полы всюду покрыты коврами, а кондиционер работает абсолютно бесшумно, выпуская потоки затхлого ледяного воздуха, поэтому кажется, что живешь внутри холодильника.

Впрочем, мне нравится Мейн Хайтс. Мне нравится моя белоснежная комната, запах свежего асфальта и все эти хрупкие здания, тянущиеся к небу. Мейн Хайтс – то место, куда люди приезжают, когда хотят все забыть.

Но через два дня после инцидента с купанием голышом я отправляюсь домой в Сомервилль.

– Тебе будет полезно сменить обстановку, – в двенадцатый раз повторяет отец. Звучит глупо, ведь то же самое он говорил, когда забирал меня в Мейн Хайтс. – И для твоей матери тоже лучше, когда ты дома. Она будет рада.

По крайней мере, он не врет, что Дара тоже будет рада.

Мы приезжаем в Сомервилль слишком быстро. Словно перешли по подземному переходу с одной стороны улицы на другую. Здесь все выглядит старым. Гигантские деревья обрамляют дорогу: плакучие ивы тянут ветви к земле, высокие дубы отбрасывают на машины дрожащие тени. Сквозь занавес колышущейся зелени видны огромные дома, построенные в колониальную эпоху, в начале века или вообще черт их знает когда. Прежде здесь были огромная мельница и хлопковая фабрика. В те времена Сомервилль был крупнейшим городом штата. Сейчас половине зданий присвоен статус памятников архитектуры. Мы празднуем День Отцов-основателей, День Мельницы и устраиваем Парад Пилигримов. Жить в месте, настолько зацикленном на прошлом, – в этом есть что-то нездоровое. Как будто все просто забили на саму идею будущего.

Как только мы сворачиваем на Вест Хейвен Корт, мою грудь сдавливает. Это еще одна проблема Сомервилля: слишком много воспоминаний и ассоциаций. Все, что здесь происходит, случалось уже тысячу раз. На секунды в голове всплывают воспоминания о тысяче других поездок… тысяче поездок на большом папином «Субурбане» с бурым кофейным пятном на пассажирском сиденье, напоминающем о семейных путешествиях, праздничных ужинах и совместных вылазках по делам.

Забавно, как что-то может быть таким постоянным, а потом измениться в одночасье.

«Субурбан» теперь выставлен на продажу. Папа хочет обменять его на модель поменьше, как уже обменял свой большой дом и семью из четырех человек на квартирку поменьше и бойкую миниатюрную блондинку по имени Шерил. И мы уже никогда не проедем до дома № 37 всей семьей.

Машина Дары припаркована позади маминой на подъездной аллее. Она такая грязная, что я могу оставить отпечатки ладоней рядом с бензобаком. Пара пушистых игральных костей, которые я купила ей в Волмарте, все еще висят на заднем стекле. Мне становится немного легче от того, что она их не выбросила. Интересно, начала ли она снова водить? Интересно, застану ли я ее дома, сидящую на кухне в слишком большой для нее футболке и микроскопических шортах, ковыряющую ногти на пальцах ног? Она всегда так делает, когда хочет свести меня с ума. Поднимет ли она на меня глаза, сдует ли челку и скажет: «Привет, Нинпин, – как будто ничего и не произошло, как будто она не избегала меня последние три месяца?»

Только когда мы припарковались, я замечаю, что отец, кажется, переживает из-за того, что избавляется от меня.

– С тобой все будет в порядке? – спрашивает он.

– А ты как думаешь? – отвечаю я.

Хочу выйти из машины, но он меня останавливает.

– Так будет лучше для тебя, – повторяет он. – Лучше для вас обеих. Даже доктор Личми сказал…

– Доктор Личми – зануда, – бросаю я и выбираюсь из машины, прежде чем он успевает возразить.

После аварии родители заставили меня посещать доктора Личми раз в неделю. Похоже, они опасались, что я могла разбить машину намеренно или что сотрясение навсегда вывело из строя мои мозги. Но они перестали настаивать на этих визитах, после того как я не издала ни единого звука за время четырех сеансов стоимостью по 250 долларов каждый. Понятия не имею, ходит ли еще Дара к нему.

Мне приходится стукнуть по багажнику, чтобы отец его открыл. Он даже не утруждается выйти из машины, чтобы меня обнять (не то чтобы мне этого хотелось), просто опускает стекло и машет рукой, как будто я – пассажир корабля, который вот-вот отправится в плавание.

– Я люблю тебя, – произносит он. – Позвоню тебе вечером.

– Конечно. Я тоже. – Закидываю сумку на одно плечо и тащусь к входной двери.

Газон совсем зарос, и мокрая трава липнет к моим щиколоткам. Входную дверь давно пора покрасить, и весь дом выглядит каким-то опустошенным, как будто внутри него рухнуло что-то важное.

Несколько лет назад мама решила, что пол нашей кухни стал немного крениться. Она выкладывала на столешницу замороженные горошины и показывала нам с Дарой, как они катятся. Отец думал, она спятила. Они сильно ссорились из-за этого. Особенно из-за того, что отец все время наступал на горошины, когда ночью приходил на кухню, чтобы попить воды.