Город Ночи - Дин Кунц Страница 44

— Пять свадеб в один месяц, — поддакнула Евангелина. Держа банку рукавичкой, которой достают противень из духовки, она налила в стакан теплое молоко. — И трое похорон.

Карсон чуть отодвинулась от стола под слова Луланы:

— И все это вам приходится делать одному, без доброго слова жены. Неудивительно, что вы так вымотались.

Евангелина насыпала в молоко ложечку сахара.

— Наш дядя Авессалом работал как вол, а дома его не ждала жена, так в результате ему начали мерещиться зеленые человечки.

Карсон поднялась со стула и отступила от стола.

Евангелина добавила в молоко несколько капель ванильного экстракта.

— Нет ничего постыдного в том, что кому-то начали мерещиться зеленые человечки. Дяде Авессалому требовался отдых, женская забота, и, получив все это, он больше никогда не видел зеленых человечков.

— Мне не полагалось убивать людей, но самим фактом своего существования я убил Кенни Лаффита, — твердил свое Кенни Лаффит. — Я действительно хочу убивать еще.

— В вас говорит усталость, — заверила его Лулана, похлопав по руке. — Безумная усталость, ничего больше, пастор Кенни. Вы не хотите никого убивать.

— Хочу, — не согласился он. Закрыл глаза, поник головой. — И теперь, раз моя программа с дефектом, возможно, убью. Я хочу убить вас всех и, возможно, убью.

Майкл встал на пути Евангелины, которая уже направилась к столу со стаканом молока.

Плавным движением выхватив из кобуры «дезерт игл», Карсон сжала рукоятку двумя руками.

— Лулана, когда мы пришли сюда, вы сказали, что принесли пастору Лаффиту два пирога.

Лулана уставилась на огромный пистолет черными, широко раскрывшимися глазами.

— Карсон О’Коннор, такая реакция недостойна вас. Этот бедный…

— Лулана, — прервала ее Карсон, — почему бы вам не достать из холодильника один из пирогов и не отрезать нам всем по куску.

— Моя программа разрушается, — забормотал Лаффит, который так и сидел с поникшей головой, закрыв глаза. — Я это чувствую. Строчки установленного кода выпадают одна за другой, как пораженные электрическим током птицы падают с провода.

— Сестра, насчет пирога — идея неплохая, — поддержала Карсон Евангелина.

И когда Лулана после короткого раздумья отодвинула стул, на котором сидела, от стола и поднялась, зазвонил телефон Майкла.

Лаффит поднял голову, но глаз не открыл. Под опущенными веками глаза быстро-быстро двигались, как бывает у человека, который видит яркий сон.

Телефон Майкла зазвонил вновь.

— Не доводи до режима звуковой почты, — бросила Карсон.

Лулана направилась не к холодильнику, а к сестре, уходя с линии огня.

— Как странно, что такое могло произойти с Альфой. — В голосе Лаффита звучало искреннее удивление.

Карсон услышала, как Майкл диктует звонившему адрес домика пастора.

Глаза Лаффита продолжали перекатываться под опущенными веками.

— И чего я боялся, то и пришло ко мне.

— Книга Иова, глава третья, стих двадцать пятый, — прокомментировала Лулана.

— Объял меня ужас и трепет и потряс кости мои, — продолжил Лаффит.

— Книга Иова, глава четвертая, стих четырнадцатый, — отозвалась Евангелина.

Сестры не могли добраться ни до двери на заднее крыльцо, ни до парадной двери, не пересекая линию огня. Поэтому вдвоем они отошли в самый безопасный угол.

Закончив телефонный разговор, Майкл встал слева от Карсон, между Лаффитом и сестрами, держа в руках свой «дезерт игл».

— Собери ко мне народ, — говорил Лаффит, — и Я возвещу им слова Мои, на которых они научатся бояться Меня во все дни жизни своей на земле.

— Второзаконие, — определила Лулана.

— Глава четвертая, стих десятый, — добавила Евангелина.

— Девкалион? — пробормотала Карсон, догадываясь, кто звонил.

— Да.

Лаффит открыл глаза.

— Я признался вам. Еще одно доказательство того, что моя программа рушится. Мы должны хранить свою сущность в секрете, не открывая ни наших отличий от вас, ни наших целей.

— Мы и так знали, что вы — другие, — ответил Майкл. — Так что никакого секрета вы не выдали. Сидите, пастор Кенни, просто сидите и наблюдайте, как маленькие птички падают с провода.

Рэндол Шестой злится на себя за убийство матери Арни.

— Дурак, — говорит он себе. — Дурак.

На нее он не злится. Нет смысла злиться на мертвую.

Он не собирался бить ее. И внезапно обнаружил, что бьет, точно так же, как непроизвольно сломал шею бродяге в большом мусорном контейнере.

Теперь-то он видит, что опасность ему не угрожала. Самозащита не требовала столь радикальных мер.

Он понимает, что ему нужно набираться опыта жизни в большом мире, столь отличном от «Рук милосердия», чтобы адекватно оценивать серьезность угрозы.

Потом он обнаруживает, что мать Арни только потеряла сознание. И разом прекращает злиться на себя.

Хотя злился он каких-то пару минут, ощущение крайне неприятное. Когда на него злились другие, скажем, Виктор, он мог уйти в себя и отгородиться от них. А вот когда злишься сам, этот прием не срабатывает. Сколь бы глубоко ты ни уходил в себя, злость остается с тобой.

Ножевая рана на ладони уже перестала кровоточить. Через два или три часа не останется и шрама.

Пятна крови на полу и плите печалят его. Портят идеалистическую атмосферу кухни. Это — дом, кухня — сердце дома, и здесь всегда должна царить умиротворенность.

Бумажными полотенцами и пятновыводителем, благо бутылка стоит на одном из столиков, он вытирает кровь.

Осторожно, не касаясь кожи, потому что он не любит прикасаться к коже других людей, Рэндол привязывает мать Арни к стулу полосками ткани, которые отрывает от одежды, брошенной в корзину для грязного белья в комнате-прачечной.

Едва заканчивает привязывать ее, как мать приходит в сознание. Она взволнована, возбуждена, так и сыплет вопросами, просьбами, мольбами.

Пронзительный голос и резкие вскрики нервируют Рэндола. Она уже задает третий вопрос, прежде чем он успевает ответить на первый. Она требует от него слишком многого, он не в силах переварить поступающий от нее информационный поток.

Вместо того чтобы снова ударить ее, он уходит через коридор в гостиную и какое-то время стоит там. В комнате темно. Нет перевозбужденной матери. По прошествии каких-то минут ему становится лучше.

Он возвращается на кухню, но едва переступает порог, как мать вновь начинает тараторить.