Бом-бом, или Искусство бросать жребий - Павел Крусанов Страница 44

13

Вскоре после помолвки Илья повстречал в Университете Циприса. Они не виделись примерно с середины августа; за это время Леня осунулся, побледнел, под глазами у него появились тени, и выглядел он так, словно не первый день уже ночевал в чужой постели, — небрит, засаленные волосы нечёсаны, одежда неопрятна, пуговица сорочки болтается на нитке, как удавленник в петле. О склонности Лёни к такого рода одичанию Норушкин прежде не подозревал — даже заигрывая с кокаином, тот редко превышал выверенную для себя на опыте норму и на людях, по крайней мере, оставался чистоплотен. Впрочем, как Илья не раз уже убеждался, о манерах и склонностях человека следует судить по наблюдениям, сделанным не в те моменты, когда человек находится на публике, а в те, когда он думает, что полностью сокрыт от посторонних глаз. Хотя наличие подобных наблюдений, в свою очередь, свидетельствует о манерах и склонностях наблюдателя — шпионство никогда в чести как будто не было.

— Тебя, везунчика, поздравить можно, — не здороваясь, угрюмо буркнул Циприс. — Кругом только и разговоров, что о твоём обручении. Невеста красавица, да и папаша породистый, в чинах. Ты знаешь хоть, что он целым управлением при Департаменте полиции заведует?

— Знаю. Князь службой сильно увлечён. Интересное, должно быть, дело делает — сплошь ворожба и эзотерические выкрутасы.

— Топтун он царский. Сам свободу барскими сапожками топчет и топтунами командует — вот и всё его дело.

— А ты, значит, в социалисты подался? На нелегальных посиделках для конспирации вино пьёшь и селёдкой закусываешь — мол, если кто нагрянет, так у нас попойка… То-то я смотрю, вид у тебя какой-то траченый, подпольный. Бурлаков на Волге от гнёта самодержавия освобождать собрался?

— А если так, то что с того?

— Ничего. Плевать я хотел на свет твоих гуманистических идей. Да мне, если хочешь знать, само понятие «гуманизм» как результат отрицания всего сверхчеловеческого и, значит, в первую очередь Бога не только чуждо, но и глубоко противно.

Они спустились в университетский двор и, пройдя между тёмно-красных корпусов, вышли к саду ботанической аудитории, где, отыскав местечко, присели у ограды на скамью. Норушкин отвернул у трости набалдашник, налил в него, как в стопку, из вделанной в полый бамбук фляжки абсента и протянул набалдашник Ципрису.

— На-ка вот. Это тебе не конспиративное пойло — может, подрумянишься.

Лёня молча выпил.

— А откуда ты о службе князя Усольского знаешь?

— От социалистов и знаю.

— Ага, угадал! Княжеская дочка милостью не удостоила, так мы в отместку ей в смутьяны дёрнем. Вот он где — марксизм!

Циприс мрачно посмотрел на безупречно белый шарф Норушкина.

— Знаешь, я твои велосипеды продал, а на вырученные деньги револьвер, кокаин и проституток купил. Ты нынче не в нужде, так что не сердись, пожалуй, — я всё тебе потом отдам. Веришь ли, не хотел ничего сначала говорить, а тут как толкнуло что: дай-ка этому барчуку самодовольному гадость какую скажу — и не удержался.

— Зря продал, велосипеды хорошие были. Выходит, ты из тех людишек, что порядочными только тогда бывают, когда кто-то нужен им, но не тогда, когда они нужны кому-то сами. Это что, тоже марксизм?

— Марксизм-то тут при чём?

— Ай! — махнул рукой Илья. — Что эсеры, что марксисты — все на одну колодку.

Листья на ясенях уже были жёлтыми и частью облетели, а тополя, казалось, по-прежнему живут в Медовом Спасе и власти октября не признают, как полномочий самозванца, Циприс принял от Ильи очередной набалдашник абсента, подпустил в глаза зловещего огня, тяжело вдохнул и решительно выдохнул.

— Ничего, она меня ещё попомнит, вот увидишь… — Лёня сморгнул выжатую полынным духом слезу. — Ты знаешь что, Илюша… Ты, если подчистую не зазнался, меня на свадьбу пригласи. И не смотри, что я подлец, — когда ещё мне Дашу встретить доведётся…

14

На Введение шёл мягкий, смирный снег, белое небо висело низко, и с гремучих шлемов колоколен в это низкое небо срывались галки и вороны. Норушкин с укутанной в драгоценную шкуру невестой ехал на извозчике по Александровскому проспекту, и город вокруг них делал им красиво. Илья подумал, что ведь это только в пёстром Сиаме зиму представляют как напасть, как недуг мира, как пустоту, сон, испуг, а между тем снег, если к нему приглядеться, прекрасен. Разменянный на мелочь, он — звёзды, крошечные паутинки, у него есть лучи, он блестит и знает, далеко ли до облаков, поскольку, прежде чем лечь, летает. Он благозвучно скрипит под ногами, он одевает голые деревья, чтобы тем не было стыдно, из него можно вылепить бабу, дети кладут его друзьям за шиворот, он белый, у него холодная воля, и на нём оставляет следы даже кошка. Этого достаточно, чтобы им любоваться.

По формальной версии Илья должен был сегодня сопровождать Машу к модистке на примерку очередного платья — до свадьбы та была намерена изрядно обновить девичий гардероб, — однако, разумеется, они прямиком направились на Каменноостровский, где, утомив друг друга в многогрешной постели, а после освежившись в мраморной ванне, решили перенести примерку на завтра, о чём и собирались теперь известить заждавшуюся портниху.

Коляска с поднятым кожаным верхом, который не спасал от летящего навстречу снега — а от посторонних взоров наречённым укрываться больше не было нужды, — уже выехала на Биржевой мост, когда внезапно случилась в общем-то обычная для данных обстоятельств штука: в чудесный, ореховый, любопытно распахнутый навстречу белому городу Машин глаз угодила крупная снежинка. (Много лет спустя один, без сомнения, знающий дело художник скажет в «Борее» правнуку Ильи Андрею: «В чём заключается секрет рисования падающего снега? Чтобы снег действительно падал, необходимо поставить на изображении двадцать пять точек: двенадцать светлых точек на тёмном, двенадцать тёмных точек на светлом и одну — сливающуюся с фоном. Это она будет давать эффект незримого падения — чувство жизни. Эта точка, не видимая глазом, — точка мастера. На ней держится картина. Когда глаз считывает снежинки, написанные только белым, он блуждает, когда снежинки то тёмные, то светлые — в нём рябит, а когда на линию зрения попадает снежинка, слившаяся с фоном, — глаз слепнет, — именно так, как он слепнет, когда снежинка попадает нам в глаз».) Маша сказала «ой!» и ослепла на всю ширину Малой Невы. Из атакованного ледяной звездой глаза катились большие круглые слезы, а одна — беззаветная слеза солидарности — выкатилась даже из соседнего. Маша моргала, тёрла пальчиком розовое веко и смущённо улыбалась мокрым лицом — это был первый снег наступающей зимы, и на него не следовало обижаться, — как можно было утерпеть и тут же не расцеловать её такую? Само собой, Илья расцеловал. И только у колоннады Биржи понял, что слезы на его губах солёные.

Открытие это повергло Норушкина в тяжёлую меланхолию. Однако, будучи по природе человеком горячим, но рассудительным, Илья, насколько смог, скрыл своё состояние и внешне остался прежним — влюблённым, галантным и остроумным, что далось ему с немалым трудом: он говорил, улыбался, шутил, а внутри него при этом бушевал свирепый чёрный огонь и обугливал ему душу.