Сказки сироты: Города монет и пряностей - Кэтрин М. Валенте Страница 44

Она думала о девочке из Сада.

Вспоминая истории девочки, Динарзад думала, в первую очередь, о пиратском корабле и печальной, сломленной Папессе. Она думала, что понимает, как сдаваться и отдаваться на милость неизбежному. Она знала, что такое неизбежность, и каков её вкус: на ощупь это как рука усатого мужчины, лежащая на её колене, на вкус – как его поцелуи. Она хотела бы обрезать волосы, как сигрида, чтобы их перестали унизывать жемчугами и выпрямлять, и отыскать укрытие от неизбежных поцелуев.

Она хотела бы быть сироткой с бесконечными историями, которые можно рассказывать, и чтобы никто не любил её так, чтобы дарить перламутровых птиц.

Но она не такая, как её брат, ей не хватит духу сесть у ног девочки и слушать, не скрываясь. Ей невыносима мысль о том, что девочка – не перламутровая птичка, и её нельзя дёрнуть за хвост, чтобы услышать звон, которого так не хватало. Его на самом деле не хватало.

– А где проводит вечер твой брат, маленький султан? – любезно поинтересовался жених. Его голос был словно густое вино, которое текло по ней и впитывалось в кожу, хотела она того или нет.

– Он охотится в провинции, мой господин, – сказала она, не поднимая глаз под тёмно-синей вуалью. – Ведь, когда он станет не маленьким султаном, у него не будет времени на такие благородные развлечения. Он взял отцовский лук из эбенового дерева и отправился выслеживать льва, чтобы убить его в честь моего господина, в качестве свадебного подарка.

Динарзад поразилась, как легко ей далась ложь. «Так и рассказывают истории? – подумала она. – Открываешь рот и поёшь, позволяешь тому, что кажется тебе милым, звучать и надеешься, что это похоже на пение, а не на бой часов?» Согревшись от собственной истории, она с притворной сдержанностью подняла глаза.

– Брат мой весьма потрясён моим господином. Он ставит вас несоизмеримо выше молодого человека, который принёс тех жутких петухов, и очень заинтересовался механизмом ваших птиц, который, по его мнению, превосходит золотые пружины и шестерёнки в птицах того человека.

– Что ж, я с радостью покажу ему, как всё работает!

– Уверена, он будет вам благодарен, мой господин… Вы так щедры, что женитесь на его сестре и показываете ему такие чудеса! Он несомненно щедро вознаградит моего господина. Мой брат обладает недюжинным дипломатическим талантом – проводит ночи размышляя о судьбах народов и правителей и в совершенных залах своего разума перемещает их так же искусно и уверенно, как фигурки шатранджа [20]. Он размышляет так часто и усердно, что я собственными глазами видела, как из его головы идёт пар, словно из чайника. Когда вырастет, он станет великим султаном и навсегда запомнит восхитительное пение птиц моего господина.

– Твой голос слаще всех моих птиц, вместе взятых.

– Не думаю, что он слаще всех ваших жен, вместе взятых.

Тут она зашла слишком далеко: напомаженный и надушенный лик жениха омрачился. Она кашлянула, призвала девичий румянец и снова опустила глаза к тарелке. На золоте виднелись потёки гусиного жира, и у неё не было аппетита. Где-то далеко, на отдельном большом столе громоздилась пятнистая жирафья шея, которая оказалась жирной и сладкой, будто костный мозг: желудок Динарзад отказался её принимать. Из-под салфетки блестели сапфиры. Она потянула за нить и вздрогнула от звука.

Когда ночь завершилась, её шея болела от того, что пришлось всё время держать голову опущенной. Динарзад отправилась в комнату на вершине башни и, отыскав там плащ, сложила его пополам, потом ещё раз. Он был красный, прокрашенный несколько раз, пока не стал таким тёмным, что называть его красным в сравнении с другими красными было всё равно, что называть солнце ярким по сравнению с лампой. По краям он был обшит оленьей кожей, привезённой из какой-то далёкой страны, где водились косматые олени с толстыми шкурами. В нижней части шла бахрома из чёрных волчьих хвостов. Это был самый простой, наименее украшенный плащ из всех, что у неё имелись. Она медленно запихнула его в мешок брата, а с ним и перламутровую птичку.

– Не знаю, откуда это, – сказал мальчик. – Я точно его не брал. Ты мне запретила.

Девочка провела пальцами по ткани, мягкой как чернила. Волчьи хвосты болтались над её маленькими руками, и олений мех топорщился на капюшоне.

– Ничего страшного, раз ты его взял.

– Не брал я его! Я взял перепелиные яйца и коричные леденцы! Сегодня подавали гусятину… мне показалось, что её брать не следовало.

Девочка немного подумала и решила, что, если он не мог разобраться в том, что тикало и жужжало в голове его сестры, ей не стоит и пытаться. Она развернула плащ, и мальчик помог ей накинуть толстую тяжёлую ткань на худые плечи. Олений мех покалывал кожу, вызывая странное волнение: что-то сродни острому вкусу гладкого коричного леденца во рту. Девочка слегка улыбнулась, ощутив зубами холод. Когда она расправляла складки, стоя на берегу озера, чья вода была усеяна листьями и утиными перьями, ей в ладонь упала птичка. Она с любопытством посмотрела на мальчика, но он лишь покачал головой. Она потянула за нити из сапфиров и топазов, перламутровая птичка открыла свой замысловатый клюв и издала громкий, чистый звон, словно самый маленький церковный колокол в мире.

Девочка рассмеялась.

Семёрка сошел с причала на влажный пляж. Идиллия уже оттолкнулся шестом и начал удаляться, хвосты ящериц то и дело мелькали под его плащом. Молодой человек пошел вдоль берега, осторожно ступая и стараясь не смотреть вниз, так как пляж был покрыт не серой галькой, как казалось с воды, а тысячами закрытых глаз, серебристо блестящих и влажных, открывавшихся, когда он на них наступал, и глядевших с укором. Они всё время плакали, и их слёзы смешивались с озёрной пеной в солёных волнах.

Семёрка сжимал свой пустой рукав и не смотрел вниз, хотя его желудок скручивало с каждым влажным и податливым шагом. Он облегчённо вздохнул, когда пляж из глаз уступил место серой глине и остовам листьев, вокруг вырос хилый лес из облезлых берёз, лиственниц и кривых дубов. Ни один лист не трепетал на унылом ветру.

Однако Семёрка не знал, где её искать. Он бродил по лесу и не слышал птичьего пения, не видел оленей, жующих жёлуди, не замечал торопливых мышей. Не было солнца, и он не знал, куда идёт… однако всё равно шел. Он замёрз и окоченел от сырости, которая ползла по нему, словно пара ящериц.

– Что ты натворил, глупый старый калека?

Голос раздался ниоткуда: серо-белый лес вокруг него был пуст и недвижен. Но голос был знаком – хорошо знаком.

– Темница, где ты? – шёпотом спросил он.

Одно из деревьев – старый кривой ясень – повернулось, и это была его Темница. Её коричневые волосы от сырости прилипли к шее, глаза были широко распахнуты, и в них стояла печаль. То, что осталось от платья, выцвело и прилипло к телу. Семёрка побежал к ней… А кто бы не побежал? Он побежал к ней, и она обняла его за шею, уткнулась лбом в изувеченное плечо.