Декабрь без Рождества - Елена Чудинова Страница 48

— Я бы тоже, — тихо сказал Сабуров.

— Ан вот ты где, Роман, — произнесла мать Евдоксия, входя.

Она словно бы не заметила смущенного вида Сабурова и Луши.

Вид же о обоих между тем отчего-то был таков, будто их застали на чем-то решительно неподобающем. Впрочем, Роман Кириллович бы в последнем случае смутился куда менее.

— Вы прежде меня побеспокоились, матушка, — наконец заговорил он. — Я и сам хотел всех отправить сюда, только вы опередили. Но из чего здесь Медынцев? Увивается за Панной? Я ему не доверяю.

— Доверься мне: он здесь не только поэтому, Роман. Ты, я слышала, ненадолго?

— На полчаса по моему брегету. Лена, а что ты так сияешь? Простите, матушка, случайно сорвалось.

— Бог простит. — Игуменья улыбалась. — А причина радости у меня есть. Отсудила я, Роман, рощицу, что еще в осьмидесятых годов от нас в казну отрезали. Теперь сестры не будут мерзнуть зимой-то. Вот и веселюсь.

— Хорошее дело.

— Я, матушка, отнесу учебники мальчикам, — Луша, подхватив несколько книг, выскользнула из библиотеки.

— Мне нужны все мыслимые противоядия, — Роман Кириллович принял обычный свой сосредоточенный вид.

— Тотчас же распоряжусь. Но только вот что, Роман… Не так уж и много противоядий, что помогают, когда уж организм отравлен. Да и вообще противоядий не так много, и они слабее ядов. Не обольщайся на сей счет.

— Без того всё делаем, чтобы яд ему не достался. Что случилось? — вертикальные морщины на лбу Романа Кирилловича проступили четче. — Лена, я вижу, что-то не так?

На сей раз он даже не заметил своей оговорки.

— Арсений был перед нами у Платоши, — медленно проговорила мать Евдоксия. — Государь уже болен. Болен не по-хорошему.

— Где Медынцев? — тут же спросил Роман Кириллович.

— На стене, дежурит.

— Ясно. Прости, распорядись, чтоб все лекарства были собраны побыстрей.

Через мгновение Романа Кирилловича уже не было. Вопреки его просьбе игуменья немного промедлила, глядя на свежие завалы выбранных Лушей книг.

— Хоть и грех средь таких волнений думать о собственной родне, — наконец проговорила она тихонько, улыбаясь, — а все ж я рада. Наконец-то нашлась, братец, на тебя управа. Ты ведь попался, теперь не убежишь.

— У нас, венгерцев, отвращение к католичеству дается от рождения, ведь католическая вера связана с проклятыми Габсбургами…

Под окнами гостиничного нумера шумел Невский проспект. Не спасали даже зимние рамы. Впрочем, троим собеседникам, сидевшим в покойных креслах, шум сей, видимо, не слишком докучал. Темноволосый иностранец лет тридцати, изъяснявшийся по-французски с легким акцентом, впрочем, нисколько не вульгарным, курил сигару. Кондратий Рылеев и третий участник разговора — невысокий мужчина лет пятидесяти, отдавали предпочтение трубкам.

— Воистину, достойно восхищения, как герой ваш Ракоци, с малолетства отданный на воспитание иезуитам, остался в душе протестантом и ненавистником Габсбургов, — вежливо изрек Рылеев.

— Э, бросьте! К чему церемонии между братьями! — молодой венгерец, чьи черные кудри были модно приподняты над челом и приглажены с боков, с наслаждением прополоскал рот ароматным дымом и выпустил его. — Ракоци был премерзкий тип, честно-то говоря. Так перетрусил, когда крестьяне молили его возглавить восстание против австрияков, что бежал от собственных рабов сломя голову до Вены. А в Вене валялся у тирана в ногах, сам просил забрать в казну все родовые земли взамен любых других… На месте тирана я б так с ним и поступил. Когда же восстание поднялось, во главе его Ракоци поставили две вещи — обстоятельства и, конечно, происхождение из известной мятежной фамилии. Народ любит мятежных феодалов, и всегда готов подставлять за них лоб и бока. Что, собственно, ему и осталось, когда вождь со свитой прохлаждался при чужеземных дворах. «Князя Ракоци не кину, уезжаю на чужбину…» Еще бы кинуть, кто меняет пирог на кнут, а сало на топор?

— Представляется мне, я читал труд ваш о Ракоци, где в несколько ином ключе цитировали вы сии строки, — с сомнением произнес Рылеев.

Дребезжащий смех, слетевший с уст третьего собеседника, казался немного высоковат для мужчины. Как и голос, что, однако, не производило неприятного впечатления. Сам он казался столь сухощав, что и голос словно бы усох немного. Русые волоса его, подстриженные довольно коротко и вовсе не на модный лад, были жидки, но проплешины еще не прятали. Глаза, выцветшие с годами, некогда голубые, теперь казались прозрачными, цвета горного хрусталя. Взор их был доброжелателен и кроток. Был он из тех людей, что, нимало не имея в наружности женственного в молодых годах, старея, обретают нечто старушечье.

— И память вас не подвела, — произнес он, отсмеявшись. (Его французский не вызывал никаких сомнений — так изъясняются только германцы.) — Для восстаний необходимы герои. Своя ль окраска перьев ярка, пришлось ли поработать кистями и красками — не суть важно. Брат наш Ференц, понятное дело, всячески своего теску расхваливает.

— Увы, лично мне лицемерие претит, но признаю его необходимость… — пробормотал Рылеев.

— Ни мгновения не сомневаюсь, что вы умеете, когда необходимо, склониться пред суровостью необходимости, — венгерец доброжелательно рассмеялся, показав сверкнувшие под темными подвитыми усиками великолепные зубы, нимало не потемневшие от пристрастия к сигарам. Видимо, они подвергались наитщательнейшему модному уходу. — Как оно, бишь?..

Румянцев, Миних и Суворов,

Волнуют в нем и кровь и ум,

И искрится из юных взоров

Огонь славолюбивых дум.

Проникнут силою рассказа

Он за Ермоловым вослед

Летит на снежный верх Кавказа

И жаждет славы и побед.

Я не спутался? Экое славословие в адрес романовского волчонка!

— Вы знаете русский язык? — неприятно изумился Рылеев.

Напротив того, молодой венгерец сделал наиприятнейшую мину.

— О, я вообще легко схватываю языки! Ну что, брат Кондратий, удалось мне вас смутить?

— Нимало, — огрызнулся Рылеев. — Общий смысл виршей — гуманистическое наставление.

— Адресованное к сопляку, которому не судьба даже повзрослеть, — фыркнул венгерец.

— Признаюсь, я ничего не смыслю в поэзии, но, уж коли читать стихи, так обязательно было бы перевести для понимания всех присутствующих лиц, — тонко улыбнулся немец.

— Прошу великодушно прощения, дело того не стоит, — еще раз блеснул зубами венгерец. — Я всего лишь отдал дань восхищения пиитическому дару нашего брата.

— Увы, я вынужден тогда перевести беседу нашу в иное русло, — с мягкой укоризной заметил немец. — Хотя нимало не сомневаюсь, что таланты нашего дорогого русского брата превосходны. Брат Кондратий, я должен говорить с вами. Брат Ференц уполномочен при сем присутствовать, я доверяю ему, как самому себе. Это разговор не с членом «Пламенеющей Звезды» либо ложи «Трех Добродетелей», но как с главою Северного общества, занимающего в обеих ложах весьма подчиненное положение. Ласкаюсь надеждою, вы понимаете меня?