Письмо с этого света - Марианна Рейбо Страница 5

Он сводит меня с дорожки под сень деревьев, и я перестаю дышать от все нарастающего напряжения. Он порывисто прижимает меня к стволу дерева и проникает языком в полураскрытые губы. Мир вертится в голове, я чувствую его дрожь, его страсть, его желание…

– Ты сводишь меня с ума… – шепчет он, задыхаясь.

И вот мы уже не в парке, мы в его спальне – темной, таинственной, озаренной дрожащим огнем свечей. Что я чувствую? Страх. Любопытство. Вожделение. Восторг!

Теперь он нарочито медлен.

– Ты правда хочешь?..

– Да…

Он сжимает в ладонях мое лицо, жадно впиваясь в него горящими глазами, и мы долго, томительно целуемся. Пальцы медленно расстегивают черную рубашку, потом уверенно переходят на пуговицы моей блузки. Я пытаюсь ему помогать, но безуспешно, слишком волнуюсь. Я полностью отдаюсь его опыту, его власти, его ласковой силе… Его влажные губы прокладывают дорожку по моей шее, от мочки уха до впадинки ключиц, потом ниже, потом…

Диск с музыкой заканчивается, я снимаю наушники. Видение исчезает до следующей «музыкальной паузы».

Вы улыбаетесь, господа? Да, такие киноленты сомнительного содержания когда-то прокручивали в воображении и вы. В них отсутствует даже толика оригинальности. Книжные полки магазинов ломятся под грузом подобных фантазий, а пленкой, потраченной на их визуализацию, можно было бы дважды обмотать земной шар. Грезя, мы знаем, что так не бывает. Но мы почему-то до последнего верим, что так будет у нас. Человек вообще склонен приписывать себе исключительность. «Не такой как все» – вот как мы хотим, чтобы о нас думали, и в то же время делаем все возможное, чтобы слиться с серой массой таких же уникумов. Узнав же на опыте, что «в жизни так не бывает» и у нас, мы жутко возмущаемся, вопия, что нас обманули, хотя никто нам ровным счетом ничего не обещал.

Что до меня, так я упивался мечтами до полной интоксикации. Науськанный классическими романами прошлого, я тонул в игре светотени, огнях свечей в отраженье зеркал и хрусталя, утопал в складках черного бархата и шелке белых простыней, в нежных поцелуях и клятвах, густо политых пузырящимися розовыми соплями.

Сейчас я вспоминаю этот период одновременно с раздражением и ностальгией. Все это нескоро повторится, если вообще повторится когда-нибудь. Потребуется прожить, возможно, не одну жизнь, чтобы я вновь стал глуп и счастлив, счастлив одним лишь предвкушением будущего, заново начав мечтать о том, чего не бывает. Но в этой жизни моя душа слишком рано превратилась в кусок протухшей говядины. Слишком рано я поумнел, достигнув той фазы, когда воспоминания становятся дороже надежд. И все же теперь, вспомнив все до конца, я ни на что не согласился бы променять свои воспоминания – ни на какие сокровища мира…

9

Она не была перстом судьбы, как это называют любители красивых выражений. И все же сама по себе встреча была неизбежна – не с ним, так с другим, не все ли равно? Я был юной, привлекательной девушкой, я жаждал любви и счастья. А потому не мог рано или поздно не встретить особу противоположного пола, которая более или менее подошла бы на роль героя-любовника.

Вам, господа, наверняка хочется узнать, как его звали. Право слово, мне этого не понять. Какое значение может иметь его имя? Разве оно поможет представить, что это был за человек? Скажу я, что его звали Сергеем, или Александром, или Вениамином, что от этого изменится в его облике или внутреннем мире? Иные, правда, наделяют имена каким-то тайным смыслом, пытаются постичь их мнимое влияние на судьбу. Ну что ж, как мы знаем от сурового Джонатана Свифта, иные и из простого огурца способны извлечь солнечную энергию. По мне, так человеческое имя обладало бы куда большим смыслом, если бы давалось не при рождении, а несколько позже, когда проявляется характер. Например, если человек упорен и настойчив, его назвали бы Петром, если прирожденный лидер – Виктором, а если где-то сильно нагадил – наречь его Повсекакием, так бишь ему и надо.

Впрочем, я опять отвлекся. Итак, господа, если для полноты сопереживания вам необходимо узнать имя, порешим, что его звали Андреем2.

Безжалостно терзали Шуберта. А может, это уже давно был какой-нибудь Глюк или Шуман. Кто б он там ни был, вместе с ним терзался и я, стоически удерживаясь на стуле и рассеянно отколупывая зубами лак с плохо накрашенного ногтя. В маленьком черном платье и маминых сапогах я ощущал себя совсем неплохо, но мое местонахождение и происходящее вокруг начинало приводить в отчаяние. Строгий взгляд матери не оставлял ни малейшей надежды на спасительное бегство. Впрочем, не будь даже этого взгляда, малодушный побег на полусогнутых ногах между рядами все равно неизбежно привлек бы негодующее внимание насупившейся публики. Зато, если бы я был там один (что изначально было невозможно, ведь добровольно я бы не пошел на концерт классической музыки), то можно было бы дать деру во время антракта. Но мой неусыпный страж был рядом, и оставалось лишь одно – мысленно зажмуриться и постараться выжить.

Приучить меня к симфониям и сонатам с недавних пор стало невысказанным, но в то же время, к сожалению, слишком явным и назойливым желанием моей матери. Если бы желание это родилось несколько раньше, скажем, когда мне было года эдак четыре, возможно, мечтам суждено было бы сбыться. Но теперь, когда объекту внушения любви к прекрасному было ни много ни мало семнадцать лет, попытки воплотить их в жизнь были абсолютно бессмысленны. Я не только не мог отличить одного композитора от другого и понять, когда кончалась одна вещь и начиналась другая, – я даже не улавливал, есть ли какая-нибудь мелодия у этих хрестоматийных музыкальных произведений. Слушать же музыку в концертном зале я вообще считал издевательством над природой человеческой. Ведь музыка предполагает возможность погрузиться в нее полностью, а значит, ее нужно слушать в удобной одежде, гордом одиночестве и удобной позе – лучше всего лежа на животе. В зале же присутствовало человек двести-триста, все время раздавались какие-то посторонние звуки: то чей-то кашель, то вздох, то шуршание букетом, то тихий шепот на ухо соседу, то вибрация мобильника на зубодробительном «бесшумном» режиме. Нельзя было ни потягиваться, ни чесаться, ни подергиваться в такт разливающимся трелям, а жесткий стул, к которому я был прикован, делал эти простые человеческие радости как нельзя более желанными.

Просидев так полтора часа, я понял, что либо все-таки свалюсь на руки почтеннейшей даме в пуховой шали слева, либо накренюсь вправо, получив возмущенный втык от матери. В безысходной тоске я обвел глазами зрительный зал. В левой его половине, на пару рядов дальше меня, сидела небольшая группа старшеклассников, пришедшая сюда, видимо, так же как и я, – под конвоем. Одни делали вид, что слушают, другие даже не пытались соблюсти приличия и болтали между собой чуть ли не в голос, не обращая внимания на шиканья впередисидящих.

Эти гамадрильные создания интереса у меня не вызвали. Зато они стали выгодным фоном для юноши, совсем на них не похожего. Рослый, темноволосый, большеглазый, он спокойно сидел, закинув ногу на ногу, и с неподдельным удовольствием слушал музыку. Казалось, льющиеся со сцены звуки вызывают в нем какие-то воспоминания и мечты, складываются в особую картину ему только ведомого мира.