Последний вервольф - Глен Дункан Страница 55

— Но ты их видел? Демонов?

— Я видел кое-кого, у кого внутри было что-то, не бывшее им самим. Я видел или, вернее, чувствовал, как оно выходило из него.

— И оно было злым?

Это, конечно, загадка. Как вещь ни назови, главное лишь, какова ее природа. Никому нет дела, почему ад зовется адом и кто на самом деле им правит, все просто не хотят туда попасть.

— Казалось, оно причиняет людям вред, — ответил я, — но не то чтобы оно само этого хотело. Чтобы быть злым, надо перейти на сторону зла, сделать выбор.

Она держала руки в карманах. Не отрываясь глядела на дорогу. В том и проблема с разговорами. Разговоры, по сути, бессмысленны. И рано или поздно мы должны были с этим столкнуться.

Вечером на пятый день после отъезда из Нью-Йорка мы остановились посреди пустой дороги, мне надо было отлить. Закат был похож на глазок света между землей и нависающими облаками — розово-золотой, розово-лиловый, сумрачный. На востоке бесконечная прерия уходила за горизонт, создавая такой визуальный эффект, что земля казалась плоским диском из бледного стекла. Прямая как стрела дорога уходила дальше, чем мог видеть человеческий глаз. Если повернуться на сто восемьдесят градусов — увидишь то же самое. Талулла вылезла из машины, потянулась, прислонилась к капоту и зажгла одну из моих сигарет. (Я сказал, что курение не может навредить ей, и она ответила: «Что ж, почему бы тогда не курить».) Мы так до сих пор и не обсудили, куда мы едем и что будем делать, когда доберемся туда, и это умалчивание действовало ей на нервы, словно зудящие мошки, с каждым часом все гуще покрывающие ее кожу. За последние два дня голод овладел нами так сильно, что мы не могли уснуть, так что эти ночи мы провели, глядя в мерцающий телевизор, попивая бурбон, трахаясь до изнеможения и вертясь на кровати в бесплодных попытках найти удобное положение для сна. До полнолуния оставалось восемь дней.

— Когда я ехала одна в той пустыне, — произнесла она, глядя в сторону горизонта, — то проехала сотню километров и ничего не видела, вокруг была лишь земля, потрескавшаяся от сухости.

На ней была черная кожаная куртка, синие джинсы и кремовый свитер с большим воротником. Мне на ум пришли строки из Тома Гана: [40]

Глядят на солнце, лежа на капоте,

Под ними пыльный смуглый континент,

И западнее этой точки нет…

— Но вдруг, — продолжала она, — посреди этой пустоты я увидела одинокий трейлер. Бельевая веревка, пикап, собака. Кто-то жил там совсем один. И у меня появилась идея — просто уехать вот так от людей как можно дальше. Может, на Аляску. На Северный полюс.

Порыв ветра взъерошил ей волосы, придорожная трава закачалась. Она сделала последнюю затяжку, бросила бычок на землю и затушила кончиком ботинка.

— Но я не создана для этого, — сказала она. — Для Одиночества.

Я обнял ее и поцеловал, ощутив тепло ее тела под кожаной курткой. Ее волосы пахли сигаретным дымом и свежим воздухом. Я подумал, как же мало места нам надо — два тела на сотни миль вокруг.

— Знаешь, на кого ты сейчас похожа? — спросил я. — На одну из тех актрис, что появлялись в эпизодах сериалов про копов 70-х годов. «Кэнон», «МакКлауд» или «Петрочелли».

— Не хочу тебя пугать, но я никогда о них не слышала.

— «При участии Талуллы Димитриу в роли Надин. Продюсер — Квин Мартин». Эти девушки были так красивы, что разбивали мужские сердца. Эта твоя мушка и высокий лоб, волосы на прямой пробор.

— Звучит не очень привлекательно. И кстати, ты бы мог называть ее просто родинкой, ведь в конце концов это так и есть.

Я немного отодвинул Лу от себя и посмотрел на нее. У нее были небольшие синяки под глазами из-за голода и бессонницы, но лицо оставалось прекрасным: густые ресницы, темные глаза, губы цвета сырого мяса. У меня было чувство, словно я обрел хрупкую власть над страшными демоническими силами. Прошло так много времени с тех пор, как нас стало двое, что мы уже не обращались друг к другу по имени. Но утром в тот самый день мы были в магазине, она сказала что-то, а я не услышал, и она позвала меня «Джейк», и я полюбил ее еще сильнее в этот момент, словно почувствовал инъекцию любви, которая расходилась по всему телу от новой интонации в ее голосе — интонации, которая бывает лишь у очень близких людей.

Позже в тот же день, когда была ее очередь вести, она сказала:

— В самом начале у меня в голове крутилась еще одна мысль. Радикальное решение.

Самоубийство.

— Но?

Она ответила не сразу. Сощурила кошачьи глаза. По ней пробежала новая волна голода и вожделения — судя по тому, как крепко, словно свело мышцы, она сжимала руль. Маленькие упругие груди, колени, мушка над губой. Она внимательно смотрела на дорогу.

— Оказалось, для этого я тоже не создана, — наконец сказала она. — Мне не хотелось умирать. Меня хватило лишь на недолгий спектакль, где я играла роль женщины, мечтавшей уйти из жестокого мира, и только. Я не могла поверить, что смогу пережить этот кошмар — но вот она я, цела и невредима. Какой смысл твердить, что свиньи не могут летать, если они уже давно в небе и ловят голубей?

Вселенная всегда предлагает сделку. И ты соглашаешься.

— Дело в том, что я была монстром задолго до того, как меня укусил оборотень. Я унаследовала от матери бешеный нарциссизм, а от отца — самообман, что мои недостатки — на самом деле достоинства. Я всегда считала себя центром мира. И это, конечно, отвратительно. И совсем не скромно. Но оказалось, что можно переступить через отвращение. И после оно уже не задевает тебя. Становишься сильнее, но душа мельчает.

Это наблюдение сломило в ней последний барьер против монстра. Я увидел это — мы оба увидели — так же отчетливо, как увидели бы, что спустилась шина. Она наконец приняла правила, по которым в нашем положении нужно играть. Мораль позволяет смириться с монструозностью, только если она — ответная реакция на страдания или мятеж против Всевышнего. В «Интервью с вампиром» Луи принимает предложение Лестада, ропща на Бога за смерть брата. Монстра Франкенштейна побуждает к насилию то зло, что причиняли ему люди. Даже восстание Люцифера началось с уязвленной гордости. Все проще простого: ты можешь быть злом, только если жизнь заставила тебя обезуметь от горя или гнева. Так что Талулла понимала, что ей надлежало быть сиротой или жертвой педофилии, или неизлечимо больной, или в депрессии, или в шаге от самоубийства, или в ярости на Бога за смерть матери, или заработать любую другую душевную рану, чтобы найти оправдание тому, что она не убила себя, как только стало ясно, что ей придется убивать и пожирать других для собственного выживания. Вы любите жизнь, потому что это все что у вас есть. И это, господа присяжные заседатели, камень преткновения в деле против нее.

Когда той ночью мы лежали на кровати в мотеле, я уже знал, что она скажет.