Последний вервольф - Глен Дункан Страница 57

— Хорошо, — сказала она наконец. Вывод, а не вопрос. Ее понимание заставило отмереть старый цветок и дать расцвести новому.

— Да.

— Ведь ты любил ее.

— Да.

Я подумал, из нее получится оборотень намного лучший, чем из меня. (С этой мыслью пришла и другая: ей было раз в шесть меньше лет, чем мне, и половина ее жизни пройдет после моей смерти, в мире, который я даже не смогу себе вообразить). Она так быстро понимает то, на что у меня ушли десятилетия. Совсем скоро, через два-три года, мне придется постараться, чтоб держаться с ней наравне.

— А может, ты и меня убьешь, — произнесла она, положив руку мне на грудь. — Может, это то, о чем я тайно мечтала.

Я задумался. Она и впрямь могла хотеть, чтобы кто-то решил вопрос за нее. Но эта фраза была в прошедшем времени: может, это то, о чем я тайно мечтала. Если она когда-то и мечтала об этом, то сейчас уже нет. Во всяком случае, она не уверена.

— Есть кое-что получше, чем убить того, кого любишь, — ответил я. Я освободился от ее объятий, перевернул ее на спину, схватил запястья и положил ее руки над головой. Она раздвинула ноги. Ее глаза, серьги, губы и зубы блестели в темноте.

— Что же?

Я кончил в нее, когда она приподняла бедра.

— Убивать вместе с тем, кого любишь, — сказал я.

Когда она заснула, я подумал, что не выйдет ничего хорошего, если я расскажу, что Арабелла была беременна, и что вместе с ней я убил и сожрал свое единственное дитя. И решил никогда об этом не говорить.

Когда находишься посреди большого открытого пространства, где нет ничего человеческого, а есть лишь необузданная природа, американские кумиры кажутся такими маленькими и незначительными. Элвис, Джон Уэйн, Мэрилин, Чарльз Мэнсон, Джон Кеннеди — здесь они весят не больше хрупких дождевых облаков, в которых нет ничего, кроме синевы и пустоты. Это может свести с ума. Американцы это знают и, словно мухи, которых манит искусственный свет, кучкуются на побережье, движимые одним коллективно-бессознательным порывом.

Наша жизнь сжалась до размеров машины. Недосып и бесконечно сменяющиеся пейзажи на протяжении сотен километров размыли все четкие мысли у нас в головах и породили абсурдные перескакивания с одних тем на другие, от карьеры Тома Круза к основателям ВОКСа. Потом к Обаме. От него — к расколу феминистского движения, потом к истории Охоты. От нее — к фильму «Властелин Колец». Перед глазами проносились заправки «Тексако», мотели, грозовые тучи, чучела на полях, «Джек Дэниелс», «Кэмел» (я оказался на удивление верен брендам), секс, звезды, автоматы с едой, и с каждым днем все сильнее сжимавшиеся тиски голода.

Она хотела знать все: о Харли, о Жаклин Делон, о Клоке, об Эллисе, о Грейнере, о пятидесяти вампирских Домах. То есть все самые недавние события. До этого были почти двести лет, наполненные впечатлениями от мест, где я побывал, людей, с которыми я был знаком, вещей, которые я видел. Сколько бы я ни говорил, еще больше оставалось нерассказанным. Ей хотелось не только слушать, но и рассказывать тоже. Проклятие не изменило ее детских воспоминаний, но теперь они виделись в новом свете. Они стали совсем особенными. И теперь с ней был я, готовый слушать дни и ночи напролет.

Она не могла смириться с утратой семейного тепла. В клан ее матери входило очень много ирландцев, некоторые из них прямо-таки воплощали ирландские клише: непомерно пьющие, очень сентиментальные и яростные, до кровопролития истовые католики. Дядюшки. Когда она была маленькой девчушкой, эти большие мужчины брали ее на свои руки-сардельки и сажали на волосатые шеи, от них сильно пахло виски, и они несли невероятную чушь. Женщины посвятили ее в прекрасный мир сплетен и искусства мужского обольщения. Это был ее идеальный счастливый мир. В него входила еще и близкая дружба с бедным отцом, для которого она была маленькой феей и который опрометчиво баловал ее и развлекал не сказками про героев и богов, а историями про черные дыры, кометы и точный вес солнца. Клан Галайли давно уже списал со счетов этого жалкого православного грека Николая.

— Он сдался с самого начала, — рассказывала она об отце. — Согласился на весь этот фарс с введением себя в клан, чтобы жениться на маме. Это, конечно, унизило его в ее глазах, но иначе она бы за него не пошла. Она считала эти глупости добрыми традициями. В этом и состояла главная ошибка.

— А ты веришь в Бога?

Мы были в Небраске, к югу от нас текла река Луп, к востоку раскинулись Песчаные холмы. Был вечер, холодно, мокрый снег валил уже целый час. Мы остановились заправиться. Прыщавый кассир недобро на нас покосился. Это было что-то новенькое. В человеческом обличье у меня никогда не возникало проблем с тем, чтобы сойти за обычного человека. Может, вместе мы казались более странными?

— Это не вера, — ответила она. — Это как-то само собой получилось, как старая мебель, от которой ты никак не избавишься. Образованная часть меня знает, что ада как такового не существует и что это всего лишь предрассудок, который я унаследовала от общества. Другая часть знает, что именно туда я и попаду. Во мне будто дюжина разных меня, все они сменяют друг друга и думают по-разному.

— Это постмодернистское решение, — ответил я. — Осознанное расщепление личности. Выбери какую-то одну сказку и считай ее настоящей.

— Но ты ведь не думаешь, что написанное в дневнике Квинна — сказка?

Я рассказал ей про дневник и как близко я был к нему в доме Жаклин Делон.

— Глупо, не правда ли? Я готов смириться с бесцельностью и бессмысленностью всего на свете, но верю, что моя судьба — исключение. Это просто остаточный эффект от… — Я хотел сказать «того времени, когда я был человеком», но понял, что это снова вызовет мысли о бесплодности. — Это просто то же самое дерьмо, — поправился я. — Страстное желание узнать, откуда мы появились, и надежда на то, что это прольет свет на вопрос, зачем мы здесь и чем все кончится. Желание, чтобы жизнь имела смысл, а не была простой случайностью.

— А теперь он у вампиров. При условии, что ты действительно так думаешь.

— Я действительно так думаю.

— Знаю, это глупо, но я все никак не могу переварить, что вампиры существуют.

— Да уж, и они спят днем. И не занимаются сексом.

— Не занимаются?

— Нет. Желание пропадает. Они, конечно, говорят, что секс — ничто по сравнению с удовольствием от высасывания крови из жертвы, но мне всегда казалось, что это ложь от отчаяния. И одна из причин, по которой они нас ненавидят.

Высасывать кровь. Жертва. Даже спустя столько лет мне было непривычно произносить эти слова. Некоторое время она молча смотрела на дорогу, снова пытаясь совладать с диссонансом между тем, как ей хотелось бы жить, и тем, как на самом деле обстояли дела. И снова приходила к одному и тому же: жизнь, полная греха и страшных преступлений, ужасна, если только ты человек, а не монстр. Я не сводил с нее глаз, пока мимо не прогромыхал большой грузовик, ослепив нас на секунду фарами и неоновой подсветкой кабины, выведя ее из состояния задумчивости.