Война в Небесах - Чарльз Уильямс Страница 57

Стоп! А как это они говорили на иностранном языке? Уж не завелся ли у Адриана приятель более близкий и, главное, совсем с другой стороны? Если в трепотне старого Джайлса и правда был какой-то смысл… Грегори резко повернулся к Джесси.

— Мы едем в Лондон, — сказал он. — Сразу после ленча. И ты будешь за Адрианом присматривать. А завтра мы можем уехать за границу. Ничего не поделаешь, так надо. Болтать об этом не советую.

Вот так и случилось, что когда инспектор Колхаун закончил допрос миссис Лексперроу, Грегори, Адриан и Джесси уже добрались до Лорд-Мэр-стрит. Лавка была закрыта, но Манассия впустил их. Джесси показали кухню и комнатку наверху, где они с Адрианом будут спать; а подвал, где лежал связанный герцог, показывать не стали. Гостей быстро протащили мимо комнаты, где у окна стоял задумчивый архидиакон, окинувший их взглядом — он никогда не видел ни Адриана, ни Джесси. Наверху Грегори снабдил мальчика двумя-тремя новыми игрушками, а Джесси приказал уложить его пораньше и оставаться с ним, чтобы он не испугался, проснувшись в незнакомой комнате.

Разместив заложников, Грегори спустился в лавку. Архидиакон сидел у окна и читал «Откровения» леди Джулианы [36].

— Пришел, стало быть, — злобно проговорил Грегори.

— Пришел, — кивнул Манассия. — А вы что, его не ждали?

— Я не знал, — отвечал Грегори, — да он и сам не знал утром, придет или нет. Откровенно говоря, не пойму, почему он пришел.

— По той же причине, что и все мы, — сказал грек. — Bсe в этом мире торопится к своей судьбе. Ты готов? — спросил он Грегори.

Тот оглянулся на полуприкрытую дверь.

— Да, я долго думал, и теперь готов, — отвечал он.

— Тогда чего мы ждем? — молвил грек. — Я тоже готов. Дом я скрыл облаком, так что войти в него нельзя, пока мы не кончим.

Грегори невольно взглянул в окно и увидел, что за ним поднимается густая тьма — не туман, как казалось снаружи, а что-то многоцветное, переливчатое, словно бы живое. Грек пошел в заднюю комнату, Манассия и Грегори двинулись за ним. Там было совсем темно, архидиакон уже не читал; он ждал, что будет.

Весь день, с утреннего разговора, он понимал и чувствовал, что сила, которой он так долго привыкал повиноваться, медленно покидает его, уходит все дальше; и вот сейчас, прямо посмотрев на врагов, архидиакон ощутил утрату, уже знакомую по своему долгому паломничеству. Чувство это стремительно разрасталось, пока в нем не исчезло все, и тогда он снова сказал про себя, как нередко говорил и раньше: «И это — Ты», — ибо утрата всего, равно как и полнота жизни, лишь средство познания Того, Кто есть все. И все же ему было предельно одиноко во мгле этой комнатки, где Персиммонс, и Манассия, и еще кто-то третий глядели на него с порога.

Грек медленно двинулся вперед, подумал немного и спросил:

— Знаете ли вы, почему пришли к нам?

— Потому, что Бог так велел, — спокойно ответил архидиакон. — Почему вы послали за мной?

— Ради того, что должно свершиться, — сказал грек. — И вы поможете в этом свершении.

Пока он это говорил, Манассия с жадным всхлипом схватил священника за руку, а Грегори придержал за плечо.

— Поможете, — повторил грек и впервые с тех пор, как Грегори познакомился с ним, улыбнулся быстрой, жуткой улыбкой, которая тут же сменилась судорожной гримасой. — Свяжите его и бросьте на пол! — приказал он.

Приказание немедленно исполнили Архидиакон не сопротивлялся, не столько потому, что противники были явно сильнее его, а потому, что терял энергию и слабел с каждой минутой. Его разложили на полу, и Манассия принялся терзать одежду, пока не обнажил грудь. Тогда грек поднял со стола Грааль и водрузил на живую подставку, а тьма за окном продолжала сгущаться, крутясь бешеными цветными вихрями.

Архидиакон услышал над собой голоса. Говорил Грегори: «Разве ты не будешь чертить знаки? А как же обряд?» Ему отвечал грек: «Мы выше этой мишуры. Есть только один знак — кровь, которой я наполню чашу, и только один обряд — наша воля. Что до тебя, вспомни того, кого ты убил, держи его образ в сознании, дай ему влиться в этого человека. Остальное предоставь нам с Манассией».

Мгла скрыла все, сомкнулась наверху, затопила сознание, и долгое время архидиакон ощущал лишь пустую, безбрежную ночь. Потом в ней появились три светящиеся точки, каждая из них излучала поток направленной силы. Он твердо знал, что она направлена не совсем на него, и каждый поток или луч отличается от другого. Ближайший к нему, самый неустойчивый, дрожал и вибрировал, он походил на людскую злобу — багровый, изменчивый, слишком земной. Источник этой злобы, ее центр, звавшийся на покинутой ими земле Грегори Персиммонсом, сотрясали страсти, присущие только человеку. Архидиакон спокойно встретил этот удар, раскрыл себя, предоставив мятущемуся духу обрести утоление всех его желаний. Не эти страсти наполняют адскую бездну, не они рождают последний, окончательный отказ.

Но багровый сумбур Персиммонса направляли и контролировали силы более могущественные. Другой центр излучал совсем иную энергию, и архидиакон понял, что ему понадобятся все силы, чтобы встретить ее напор. Древнее черное знание пыталось проникнуть в него, ведение мерзких, смертельно опасных вещей, безумие, болезнь, месть богов. Это был голод, заставляющий тварь пожирать самое себя, утолимый лишь самым страшным ядом. Смерть вторая, бессмертная сама, неслась через мир вечный, гонимая смертным голодом. Архидиакон еще не знал, куда она мчится и зачем. Луч трепетал где-то над ним и исчезал во мраке, примерно там, где тьма закрывала Чашу. Он чувствовал, что сейчас смысл этого луча откроется ему, и духовным усилием утвердил совершенство всего, что родится.

Едва он сделал это, луч задрожал и почти угас. Третий луч прошел над ним, потрясая до самых глубин все его существо. Он не содержал в себе ни цели, ни страсти, ни голода, ни поисков, ни лжи — одно лишь полное отрицание. Смертный разум не может постичь желания, не основанного на чем-то естественном, даже жажда смерти, и та лишь предшествует святости рождения. Но третий луч отрицал любое желание, и естественное, и противоестественное, и понятное, и непостижимое. Он стремился не к смерти, а к полному небытию, сокрушающему все и увлекающему за собой в бездну. Архидиакон почувствовал, что сползает туда, хотя луч проходил рядом; что ж, основания мира должны стоять крепко, иначе и он, и мир исчезнут навеки. Но основания эти, если они и были, куда-то ушли, отделились от него. Он в отчаянии взывал к Богу, и Бог его не слышал. Три потока неслись своими путями, а он, ослабевший и беспомощный, ждал продолжения конца.

Ненадолго ему стало легче. Тусклые проблески сознания отмечали отдельные фрагменты окружающего: до него доносилось чье-то дыхание, он чувствовал холодок Чаши у себя на груди, давление веревок. Потом медленно и очень плавно реальные ощущения опять покинули его, он понимал только, что его влекут — но куда? Кажется, он двигался. Впереди его ждала неизбежная встреча, и ему было очень страшно. Некий союз приуготовлен был там. Тьма над ним приняла форму, и он понял, что там кто-то есть. Это создание, как и он, противилось чудовищному союзу, но, как и он, не могло сопротивляться неумолимому, беспощадному движению.