От часа тьмы до рассвета - Вольфганг Хольбайн Страница 57

Но, прежде всего, я удивился человеку, сидящему на маленьком хромированном табурете на колесиках, который находился между моим ложем и медицинскими приборами. Он сидел и смотрел на меня с улыбкой.

И, несмотря на то что мое сознание упрямо противилось восприятию информации, я сразу узнал, кто передо мной. Мужчина был стар, очень стар. Ему, должно быть, было далеко за девяносто. На загрубевшей коже его лица время оставило глубокие морщины, а щеки его вяло свисали вниз. Под желтоватыми, слезящимися глазами легли глубокие мешки, а рот скорее напоминал узкую морщинистую складку. Его уши казались непропорционально большими, я как-то читал, что уши у людей растут в течение всей жизни. От волос осталось всего лишь несколько жидких седых прядей, которые в слабом свете отливали серебром.

Профессор Зэнгер выглядел очень старым, даже дряхлым. И все же осанка у него была прямая и гордая, а в его больных старческих глазах вместе с напускной отцовской заботой виден был незамутненный, острый ум.

— Профессор Зэнгер? — прошептал я. Мой голос прозвучал хрипло и я не узнал его, и это стоило мне огромных усилий. Во рту у меня было такое ощущение, как будто во сне там соскоблили всю слизистую оболочку и заменили ее тонкой наждачной бумагой. Может быть, так и было. Ведь я не знал, что со мной произошло. Я чувствовал, что меня как-то неприятно использовали, будто бы прямо изнасиловали.

Растрескавшиеся, тонкие губы старика расплылись в улыбке.

— Наконец-то! — сказал он. — Ты должен извинить меня. Мои глаза… — он показал рукой на тусклый свет аварийной лампочки. — Они болят даже от самого слабого освещения, — продолжал он говорить почти извиняющимся тоном, запустил руку в нагрудный карман своего белого халата и достал оттуда солнечные очки в стиле семидесятых годов и надел их на себя. И хотя теперь я не мог видеть его глаз, я чувствовал, что он пристально смотрит на меня.

— Меня бы огорчило, если бы ты не узнал меня, — произнес профессор. — Разумеется, это было очень давно, и расстались мы…

Я чувствовал пристальный взгляд, которым он пронзал меня сквозь темные стекла своих очков, сделав задумчивую паузу в своей речи.

— …не при самых приятных обстоятельствах, — наконец закончил он. — Но сегодня вечером ты доказал, что ты все еще образцовый ученик. Очень эффектно и… неожиданно. Но ты всегда отличался этим, Франк Горресберг. Делать то, чего никто не ждет.

С этими словами улыбка застыла на его губах, а один мускул на его левой щеке дрогнул, и вся щека задрожала.

— Подумать только, двенадцатилетний мальчишка, из-за которого я был вынужден закрыть школу, — злобно продолжил он после небольшой паузы. — Было время, когда я предпочел бы увидеть тебя мертвым. Если бы ты не был самым одаренным из всех.

Он со вздохом помотал головой.

— Мы были так близки к нашей цели. Тебе нельзя было умирать, понимаешь? Ты был именно тем ребенком, какого хотел бы получить Гитлер, хоть ты и родился намного позже. Мальчик, с которого могла бы начаться новая эра.

Частенько бывает такое, что чувствуешь себя, как будто ты очутился в каком-то дурном фильме. Но в данный момент это было не совсем подходящее объяснение для того, что во мне происходило. Я чувствовал себя так, как будто меня поместили в какой-то нездоровый психологический триллер, в котором я поневоле играю роль главного героя, который должен спасти мир. Одновременно мне казалось, что меня разыгрывают. Что нужно Зэнгеру от меня? Что за сумасбродную игру он затеял? Да, я видел его на снимках, может быть, даже во сне, но это было все, что связывало нас друг с другом. Я не знал этого человека. Я никогда не был его учеником и никогда не мог бы им стать, поэтому я в последнюю очередь мог быть тем человеком, с которого могла бы начаться какая-то там новая эра. Ну, разумеется, после Эда и Карла.

Я уставился на профессора со смешанными чувствами растерянности и сомнения, при этом я не был на сто процентов уверен, могу ли я доверять своему рассудку и тем более своим ощущениям, которые сообщали моему мозгу, что я, обвитый бесчисленным количеством трубочек и проводов, лежу в маленькой комнате в обществе почти столетнего человека, который только что попытался мне внушить, что от моей скромной особы может зависеть судьба человечества. Ребенок, появления которого так желал Гитлер? Старик, наверное, спятил. Уже не говоря о том факте, что ни один человек на земле не мог желать появления такого шалопая, как я (даже я сам, чего уж говорить о таком заядлом нацисте, как Гитлер), с таким характером, который даже сам с собой не мог ничего поделать, кроме как шляться туда-сюда, даже не заботясь мыслью о том, где он будет работать завтра, пока у него еще есть что поесть на сегодня, я родился спустя тридцать лет после окончания войны. Вероятно, кроме тех видимых следов, которые оставило время на его лице, он имеет и еще какие-то более существенные дефекты, иначе я не мог объяснить такой неадекватный бред.

Но совершенно трагическим образом подействовал на меня тот факт, что в его глазах, пока он не скрыл их под солнечными очками, не было ни малейшего намека на безумие, и то смущение, которое я ощутил в первое мгновение, сменилось чувством неуверенности и раздражения.

Старик молча смотрел на меня испытующим взглядом.

— Я знаю, что сейчас с тобой творится, — наконец сказал он с едва заметной улыбкой, когда понял, что я ничего не собираюсь отвечать. — Ты всегда был слишком эмоционален. Уже когда ты был ребенком, я мог читать твои мысли по лицу.

Поздравляю, подумал я про себя. Дай мне зеркало, и если у меня такая говорящая мимика, может, тогда и я лучше пойму себя…

— Это был твой самый большой недостаток, — качая головой, продолжал Зэнгер, но как только включился один из мониторов на стене, замолчал.

Профессор оторвал свой взгляд от меня и привлек мое внимание к монитору, на котором в это мгновение появилось изображение запачканного кровавыми подтеками стального стола в операционном зале. В сопровождении двух медицинских сестер в зал вошла Элен. Как и я, она была одета всего лишь в операционную сорочку и пару чулок от тромбоза, которые на ее стройных ногах выглядели гораздо привлекательнее, чем на моих волосатых, костлявых конечностях. Вслед за ней и медсестрами вошли несколько врачей и сестер в зеленых халатах, волосы их были аккуратно спрятаны под шапочками, а на лице у них были марлевые повязки. Элен о чем-то говорила с одним из врачей, но я не слышал слов. Запись не сопровождалась передачей звука из операционной.

— Выдающаяся женщина, — тихо сказал Зэнгер таким тоном, как будто хотел уверить меня в своем искреннем восхищении. Ему это не удалось. — И писаная красавица, не так ли? — сказал он. — И красота неподдельная. И в таком отчаянии…

Старый профессор улыбнулся.

— Она хорошо знает, что с ней, — проговорил он. — И все-таки не хочет медлить ни одного дня. Она сама собирается это сделать…

Старик покачал головой.

— Поистине очаровательная женщина. Мне очень интересно, выдержит ли она это.