Убыр - Наиль Измайлов Страница 69

Важно, что с самого большого кораллового островка, или мшистого выступа, или газового скопища свисала белая рука.

Человеческая.

Детская.

Дилькина.

Я не хлебнул воды, не заорал, не замахал руками и даже не выдохнул резко. Я постарался застыть на месте и сообразить, как быстро и аккуратно прекратить погружение, чуть подвсплыть, ухватить Дильку и выбраться на поверхность. Ну и вдохнуть, например.

Растопыривание рук, ног и легкое покачивание ими ничего не дало – я продолжал медленное падение в черно-бурую бездну, заменявшую болоту дно. Может, чуть медленнее. Но белая рука осталась сильно выше моей головы.

Я вцепился в переливчатую стенку перед собой. Пальцы с треском порвали стенку, оставив неровные черные дыры, которые поползли вниз, как выплеснутый на стенку гудрон. Вместе со мной, понятно.

Тридцать четыре, щелкнуло в голове. Тридцать пять.

Я падал в топь заторможенной, но бесповоротной кометой, с растущим отчаянием понимая, что трусость моя все погубила. Если бы погружался с открытыми глазами, вовремя заметил бы Дильку, подхватил ее и рванул вверх. На то бабка и рассчитывала. А теперь сам себя перехитрил. Хитрый до смерти.

Хорош паниковать. Сейчас рвану на поверхность, отдышусь и снова нырну, решил я, собрался и сделал два гребка, широких и сильных, вертикальный брасс такой.

Где-то за левым ухом тихонько шевелился ужас ожидания того, что гребки всколыхнут жижу вокруг, не приподняв меня ни на ладошку. Ужас временно смыло: я взлетел так, что белая рука оказалась на уровне моих плеч, правда не вплотную, – видимо, слишком сильно от груди выталкивался. Рука была неловко подвернута, и всю Дильку я рассмотреть не мог. Видел только, что она лежит лицом в самое сияние.

Я потянулся, потянулся еще сильнее и тронул Дилькины пальцы. Они были твердые до скользкости, как свечки с мороза. Совсем неживые.

Сорок семь, ахнуло в голове – и счет сорвался с привязи, ускоряясь и добавляя звонкости.

Щас, еще раз пообещал я мысленно и толкнулся вверх, чтобы там отдышаться и нырнуть уже как следует. Взлетел на полкорпуса и на новом гребке увидел, что Дилька лежит на узкой, как в поезде, полке, которая полыхает дискотечными огнями. И эти огни перегорают один за другим.

Я однажды капнул кипятком на бумажку из факса, оставленную мамой на кухне. Влетело, конечно, хотя чего оставлять-то где ни попадя. Дело не в этом, а в том, что кипяток, оказывается, проедает факсовую бумагу, как кислота. Вернее, полупрозрачная бумажная основа остается невредимой, а вот беленький термослой идет черными кляксами на пол-листа.

Полка под Дилькой словно прожигалась кипящими каплями, которые выбивали один цветной пузырек – и тут же выжирали еще двадцать пузырьков вокруг.

Я по инерции взлетел еще на полметра, тупо наблюдая, как такая дыра разошлась под Дилькиным локтем и вся рука изогнулась еще неправильнее. А потом угольная медуза возникла и выстрелила щупальца во все стороны под коленками Дильки. Коленки провалились, Дилькины туловище с головой приподнялись, будто качелька, – и медленно заскользили вниз сквозь дыру, сожравшую четверть полки.

Я уже рвался вниз, задыхаясь и понимая, что ни фига не успею.

Что-то успел: сунул правую руку Дильке под мышку и, не обращая внимания на ударивший по лицу мешок веселых пузырьков, слепо подцепил левой рукой под коленку. Руки закостенели от напряжения, движение закрутило меня колесом и вниз головой, густая жижа хлынула сквозь нос и уши прямо в мозг, вокруг с глухими толчками гасли сотни пузырей, а тяжелая скользкая Дилька тащила меня ко дну – или что тут было вместо дна.

В голове слепо взвыл ужас – бросай. Все равно она здесь полдня уже лежит, пять минут ничего не решат, а я выскочу, отдышусь и нырну снова, она даже из виду скрыться не успеет.

Шестьдесят один, ревело за скулами и ключицами, шестьдесят два, шестьдесят три!..

Полочка растворилась. Сияние исчезло.

Не брошу.

Хватит, набросался.

Я поерзал, выравниваясь и разгоняя стылую тяжесть, прижал сестру к себе правой рукой, а левой вцепился в уходящий вверх карниз. Он не порвался и не отломился.

Передохнуть бы, мелькнула идиотская мысль. В горле заекало, будто оно решало, в какую сторону проламываться, внутрь или наружу.

Я изо всей силы, до хруста в плече и носу, толкнулся к бликам.

Колокол в голове превратился в крупнокалиберный пулемет. Но лечу вверх, лечу, шлеп.

Макушка уперлась в мягкую толщу, как в поролоновый мат из нашего спортзала.

Я мат головой не проткну.

Руку вверх, водоросли, не проткнуть, должна быть дыра, вперед! В сторону, еще, темно как, подыхаю. Влево, наверное. Еще! Все, сейчас вдохну. Должна быть дыра!

Пальцы путались в плотном мочале. Водные пробки в носу пролезли до глаз, выдавливая их из орбит. Тело лопалось, Дилька давила на плечо страшно, зверски хотелось скинуть.

Рука ушла в полость, я вцепился пальцами и подтянулся на одной руке, чувствуя, что рот, горло, всю голову смывает вонючая ледяная жижа – смывает, как струя из крана сносит комок грязи, – и льется в грудь и живот.

Все, захлебнулся, понял я с недоумением, перед заляпанными глазами мелькнула блестящая пленка, порвалась – и я выскочил носом на воздух.

Вдохнул его вместе с тонной жирной воды в носу и во рту, захлебнулся, зашелся рвущим кашлем, вдохнул еще, заколотил руками по воде и плавающим водорослям, подхватил соскальзывающую Дильку и наконец пришел в себя. Откашлялся, вцепившись в какую-то корягу, огляделся, перебросил и вытолкал на твердое Дильку, вылез сам.

В пятидесяти метрах от места погружения.

Это я так мощно бегал в болотной глуби, что ли? Или не сам бегал, а на течении незаметно для себя катался. А может, кто-то одежду вместе с палками перенес. И деревья с куском берега заодно.

Разбираться с этой загадкой я не собирался. Было очень холодно, грязно, в глаза и рот лез мелкий сырой мусор. Но главное – Дилька. Пока я тащил ее из топи, думал, что вот вытащу, и сразу все уладится. Не уладилось. Так обычно и бывает.

Под водой казалось, что Дилька белая и светится, словно мраморная статуя, не парковая, а музейная, чистая и спрятанная в толстую прозрачную кожуру. Под водой я об этом не подумал, вернее, решил, что это отсвет от пузырьков – ну и контраст такой. А теперь вот разглядел.

Утопленники, говорят, страшные, распухшие и перекошенные. Дилька стала красивая. Красивее, чем в жизни. Причесанная и строгая, брови сдвинуты, губы и щеки собраны – какой в жизни никогда не бывала.

Она бывала злая, капризная, ревущая, орущая, гогочущая и иногда тихая. И никогда – строгая. Никогда – белая. Дилька не толстая совсем, но такая крепкая и йогуртная, что ли: то загорелая, то красная, то румяная. Йогурт же с разными добавками бывает.