Имперский маг. Оружие возмездия - Оксана Ветловская Страница 8

— Да, неинтересно, я спать хочу! — Хайнц демонстративно сунул голову под подушку и так рванул на себя одеяло, что оголившиеся пятки окунулись в холод. Он подобрал ноги и прислушался к внезапному скрипу на верхнем ярусе. Через секунду оттуда раздался шёпот Эрвина:

— Слышь, Пфайфер, по-моему, ты чего-то здорово напутал. «Аненэрбе» — это общие СС, а мы — войска СС. С каких это пор штафирки будут нами командовать? Представь себе, какой-нибудь доцент. И вот он приезжает командовать пехтурой. Чепуха ведь! Да ему одного взгляда на Людеке хватит, чтоб от безнадёги на собственных подтяжках повеситься!

— Мало ли, может, «Аненэрбе» зачем-то понадобилось вооружённое отделение, — предположил Пфайфер.

— Ага, отделение… Маловато, тебе не кажется? Кому нужна дюжина новобранцев?

— Ну всё, воодушевился Хайнц, сейчас Эрвин уничтожит этого свистуна. Хайнц приготовился слушать и поддакивать, но тут в дискуссию вступил ещё один собеседник: Курт Радемахер, несчастливый обитатель верхнего этажа Пфайферовой койки, он мог засыпать только в полной тишине, отчего возымел привычку регулярно хулить болтливого соседа снизу самыми чёрными словами. Вообще, по убеждению Радемахера, почти каждый человек на свете заслуживал того, чтоб его если не вздули хорошенько, то хотя бы как следует выругали.

— «Аненэрбе»… — растягивая каждый слог, задумчиво прошептал Курт и вынес вердикт: — Дерьмо.

Вердикт, надо сказать, не отличался оригинальностью. Множество вещей куда менее значительных, чем эсэсовское исследовательское общество «Наследие предков», ежедневно заслуживали со стороны Курта в точности такой же приговор. На сей раз Радемахер решил обосновать своё категорическое высказывание:

— Гробокопатели. Могилы разрывают. В костях ковыряются…

— Почему, не только, — вставил предпочитающий объективность Эрвин. — Они разными науками занимаются. Биологией, медициной…

— …в «кацет», — закончил Радемахер. — Над заключёнными. Мне дядя рассказывал.

— Ну так там же преступники сидят, — сказал Пфайфер.

— Всё равно свинство собачье. Вот если бы фюрер знал об этом! Он бы всех этих учёных… Вырожденцев…

— Думаешь, он не знает? — как-то отрешённо, очень по-взрослому спросил Эрвин.

— Ребята, давайте спать, а? — взмолился Хайнц, чувствуя мерзкий холодок внутри, — а ну как их подслушивают, те же стукачи Гутман с Хафнером, проснулись, гниды, и запоминают сейчас каждое слово. Сам Хайнц однажды попался, при всём отделении неудачно пошутив по поводу эсэсовской символики, а именно насчёт черепа с костями, и после имел пренеприятнейшую беседу с Фрибелем о чести и долге в убогом понимании шарфюрера — к счастью, дальше него дело не пошло.

— Куда спать, я ещё не договорил, — взвился Пфайфер. — Этот человек из «Аненэрбе» — представляете? — в чине — не поверите! — обергруппенфюрера!

Радемахер проиграл губами целую симфонию, очень неблагозвучную (Хайнц на него зашикал), а Эрвин жалостливо прошептал:

— Пауль, поди остуди голову. А потом подумай: ну с какого большого бодуна он будет обергруппенфюрером?

— А вы случайно не знаете, к чему могут крысы сниться? — сменил тему Радемахер.

— Вот уж чем никогда не интересовался, так это сонниками, — сказал Эрвин.

— А что тебе приснилось? — полюбопытствовал Пфайфер.

— Дрянь паршивая… — Курт надолго замолчал и, когда уже все решили, что он ничего не будет рассказывать, всё-таки продолжил: — Снилось мне, что приезжаю домой — ну, война закончилась, или вроде того. Как в город приехал, не помню, а помню только, что подхожу к родительскому дому возле нашей пекарни, дверь почему-то нараспашку, захожу внутрь — и никого. Ни единой живой души. Тишина. И солнце как будто во все окна сразу. И пыль, знаете, вертится — махнёшь так рукой, и она кружится в солнечных лучах. Я по всем комнатам побежал, думаю, уехали они, что ли, без меня? Дёргаю ящик отцовского стола — а там шевелится всё, копошится — крысы! Чёртова уйма крыс! Прямо так и попёрли оттуда. Шкаф открываю — на меня лавина крыс рушится, ну и дерьмо, и ведь живые, нюхают чего-то, лезут куда-то, хвосты их эти мерзкие… А потом отовсюду хлынули, изо всех щелей уже высираются, полная дьявольщина! Совершенно дерьмовый сон.

Все молчали. Хайнц думал о своих родителях и о том, что завтра — непременно! — напишет им самое что ни на есть обстоятельное письмо, не просто пару жалких строчек. Пфайфер совсем тихо спросил:

— Курт, а у тебя где семья живёт?

— В Вендельштайне. У нас лучшая пекарня в городе.

— Это где?

— Под Нюрнбергом.

— Бомбят?

— Пишут, что нет…

Все по очереди вздохнули. Эрвин заскрипел койкой, устраиваясь поудобнее, и громко прошептал:

— Да ладно вам, сны. Я вот как сюда, в Адлерштайн этот чёртов, попал, так почти каждую ночь такую пакость вижу, что впору от нервов лечиться. Сейчас вот только, пока вы меня не разбудили, видел какую-то бабу без головы. Причём ходячую.

— А я, — фыркнул Хайнц, — наоборот, башку без всего остального. Летающую.

— А Пфайфер видел во сне обергруппенфюрера, — заключил Радемахер.

— Обезглавленного. Фуражка над пустым местом висела.

— А башка вокруг летала!

— И крысы по нему ползали, из карманов вылезали…

Под утро Хайнцу приснился обергруппенфюрер СС. Он прошёлся перед строем — его серое кожаное пальто блестело под мелким дождём — и остановился напротив Хайнца. Обергруппенфюрер вытащил из бездонного кармана десяток живых крыс, связанных хвостами, и торжественно сообщил, что руководство «Аненэрбе» поручает рядовому Рихтеру исследовать этих крыс на предмет проверки расовой чистоты.

Колонна Муравьёв совершала марш-бросок с полной выкладкой. Несколько солдат тащили тонкие прутики, один — какую-то мелочь с зеркальными крылышками, и ещё один волок многоногую каракатицу втрое больше себя самого. Муравей-офицер — во всяком случае, Хайнц решил, что это именно офицер, потому что он был самым большим и самым чёрным среди прочих, — шествовал в середине колонны налегке и нервно поводил усами: наверное, подозревал, что впереди его отряд ждёт засада. Это была дерзкая вылазка — пересечь обширную местность, напрочь лишённую укрытий, да ещё почему-то на такой высоте, да ещё в середине октября — правда, последние три дня были по-летнему тёплыми, вчера Хайнц даже видел бабочку, — но нельзя было сказать наверняка, что будет с погодой уже вечером — муравьи это, очевидно, знали и очень торопились. Может быть, они спешили присоединиться к своей армии. А возможно, их муравейник, подготовившийся к зиме, разбомбил сапожищами кто-нибудь из охраны расположения, и группа уцелевших защитников искала убежище. Колонна муравьёв отважно преодолевала бескрайнюю пустыню, которая для Хайнца была лишь широкими деревянными перилами. «Интересно, что они обо мне думают? — рассуждал Хайнц, почти уткнувшись носом в перила. — На что я, по их мнению, похож? Или они меня просто не замечают?» Хайнц отошёл подальше, чтобы ненароком не подавить полвзвода, и уселся на дощатый настил сторожевой вышки, свесив ноги вниз, в голубую просвеченную солнцем пустоту.