Киммерийская крепость - Вадим Давыдов Страница 9

Огромный беркут, распластав могучие чёрно-коричневые крылья, парил над руинами, – так высоко, что с земли казался точкой. Зато Гурьев, рассматривая крепость глазами птицы, видел каждую ямку, каждую трещинку на камне, каждую песчинку. Прошло не менее четверти часа, прежде чем Гурьев отпустил орла.

«Спасибо, Солнечный Воин. Доброй охоты!» Ощутив встречную волну тепла от беркута, Гурьев открыл глаза, и зрение вернулось в обычный режим.

Улыбнувшись и сев на кровати, Гурьев встряхнулся. Рранкар был первым. Самым первым, с которым Гурьев научился вот так – «разговаривать». Птица. Птица – глупое слово. Птах. Пернатый бог, безраздельный властелин высоты и чистого неба. Конечно, это не было разговором, людским разговором при помощи слов. Обмен мыслями-картинками. Образами. Так было очень, очень легко. Гурьев никогда не подчинял беркута своей воле, как и другую живность, только «просил». И не было случая, чтобы птах не выполнил просьбу друга. Чего бы это ему ни стоило. Когда-то Рранкар был единственным надёжным средством «мгновенной» связи – да и то лишь в том случае, когда находился рядом с человеком, с которым Гурьеву требовалось войти в контакт. А теперь – техника. Почему-то мы доверяем технике значительно больше, чем живым существам. Чем людям. Чем самим себе.

Пора было отчитываться перед «начальством». На этот раз все детали операции и вопросы прикрытия находились в компетенции Городецкого, и начальством поэтому числился Сан Саныч. Ну, во всяком случае, по форме. Гурьева никогда не интересовали иерархические формальности. Потому что оба они – и Городецкий, и он сам, как, впрочем, и все остальные, — прекрасно знали, кто главный и в чём.

Гурьев поднялся, достал из чемодана плоскую коробочку из чёрной литой пластмассы с тумблером, кожаный чехол с «комбинатором» – так назывался на их внутреннем жаргоне довольно устрашающий гибрид пассатижей, ножниц по металлу, лезвий, пилочек, отвёрток и бог знает чего ещё (результат сотрудничества Базы, Ладягина, с его неистощимыми выдумками, и златоустовских сталеваров) – и приступил к священнодействию. Через десять минут всё было готово.

Люкс с телефоном, подумал Гурьев. Как приятно быть молодым, здоровым и богатым. Куда приятнее, чем лагерной пылью. Ничего. Ничего. Это ведь ещё не конец, не так ли? Всё только начинается.

Он снял трубку, накрутил на диске номер коммутатора:

— Барышня, Москву, пожалуйста. Три – тридцать – пять.

— Соединяю.

В динамике несколько раз щёлкнуло, — ох, связь, связь, удержал Гурьев рвущийся наружу вздох, — и потом знакомый голос бодро произнёс:

— Дежурный Веденеев. Слушаю вас.

Гурьев перекинул тумблер на коробочке. Теперь в наушниках у тех, кто захотел бы подслушать беседу Гурьева с Москвой, звучал разговор, никакого отношения ни к Гурьеву, ни к его делам не имеющий. Шесть транзисторов, новомодных английских штучек, и два реле. Питание – от напряжения телефонной линии.

— Здорово, Василий. Царёв. Давай мне секретаря, я соскучился.

— Слушаюсь, Яков Кириллыч, — совсем весело отозвался Веденеев. — Узнал Вас! Как там погода? Небось отличная?

— Угадал. Загораю.

— Везёт же Вам, — почти натурально изображая голосом чёрную зависть, вздохнул Веденеев.

Ещё один, на этот раз – только один, щелчок.

— У аппарата.

— Здорово, секретарь.

— И тебе исполать, Гур, — проворчал Городецкий. — Как доехал, бродяга?

— Нормально. Только что обозрел объект. Завтра с утра залезу туда ножками, камушки потрогаю ручками. Дорога наверх – редкое нечто, однако.

— Ну, нашим воздушным шарикам плохая дорога – семечки. Ещё что?

— Пока ничего. Завтра отзвонюсь по результатам.

— Завадскую вербанул?

— Ты такой большой начальник, секретарь, — усмехнулся Гурьев, — но такой глупый, просто прелесть. Разве нужно таких людей вербовать? Два слова, полвзгляда.

— Ну-ну, полечи меня, учитель. Всё?

— Нет, не всё. Найди мне человечка. Лопатин Сергей Валерьянович, десятого года рождения, взяли в составе КБ Лифшица.

— Опять баба?!

— Варяг, не бузи. Какая разница?

— Зачем он тебе?

— Пригодится.

— Я не могу ГУЛАГ распустить по твоей просьбе. Ты знаешь.

— Найди его, Варяг.

— Я попробую. Теперь всё?

— Вроде всё пока.

— Добро. Загорай-купайся, сил набирайся. Как погода?

— Высший класс. Веденеев даст подробную сводку. У тебя?

— Осень в Москве, учитель. Равняется судьбе. Ничего я завернул, да?

— Ох, секретарь, — Гурьев вздохнул.

— До связи, Гур.

— До связи, Варяг.

Гурьев аккуратно положил трубку на рычаг и посмотрел на умолкнувший телефон. Тащить с собой в Сталиноморск аппарат «Касатки» не стоило – пока никаких особенных и частых переговоров не предвиделось, начнутся работы – тогда. Пока ещё слишком громоздкая штуковина. Ну, да не до жиру. Ладно. И так достаточно демаскирующих факторов. Интересно, как долго мне удастся бутафорить хотя бы вот по такому, сокращённому и урезанному донельзя, варианту?

Гурьев разобрал конструкцию, убрал «шалтай-болтая» в деревянную массивную коробку с папиросами, которую выставил на столик у кровати, телефонный шнур закинул на одёжный шкаф. Хочешь что-нибудь спрятать – положи на виду.

А схожу-ка я, в самом деле, окунусь, подумал Гурьев, и посмотрел на часы. Половина второго, для солнечных ванн поздновато, а вот для морских – пожалуй, в самый раз. Он переоделся – лёгкие льняные брюки, рубашка с воротником «апаш», навыпуск, сандалии на босу ногу, мягкая полотняная кепка. Экипировка курортного бонвивана тщательно готовилась ещё в Москве. Нож – как и некоторые другие убойные детали повседневной формы, способные вызвать у неподготовленного индивидуума состояние коматозного изумления – он уложил в чемодан, снабдив закрытые замки нехитрыми метками, демаскирующими любые попытки вторжения. Оставил Гурьев только хронометр и браслет, с которыми никогда не расставался.

К своим противникам, или, как предпочитал именовать таковых сам Гурьев, спарринг-партнёрам, он относился без всякого пиетета. Они не были дороги ему даже как память, но это никак не мешало Гурьеву соблюдать необходимые, кое-кому казавшиеся иногда излишними, меры предосторожности. Помимо всего прочего, это способствовало поддержанию организма в тонусе постоянной готовности. Спарринг-партнёры, не отличаясь ни умом, ни сообразительностью, имелись, однако, в удручающих количествах, для которого наиболее адекватным эпитетом являлось избитое словечко «тьма», причём как в прямом, так и в переносно-метафорическом значении. Кладбищенская серьёзность и непоколебимое самомнение спарринг-партнёров служили Гурьеву и Городецкому незаменимым подспорьем. Если бы не это, жить при свете яркого солнца социалистической действительности сделалось бы, наверное, совсем тошнотно.