Агни Парфене - Светлана Полякова Страница 9

Лика даже здоровалась с ними, пытаясь их приободрить.

— Доброе утро, мои хорошие, — говорила она. — Ну потерпите чуточку, ладно? Сейчас закончу с Архангелом Михаилом и сразу примусь за вас…

Она старалась разговаривать шепотом, тихо, чтобы ее никто не услышал. Несколько раз заставали ее в такие моменты, и реакция была разная. Людмила, высокая, молчаливая, сосредоточенная, только удивленно вздернула брови и едва заметно покачала головой. «Она верующая», — шепнула ей Анна Владимировна, когда их знакомила. А Дима усмехнулся, доверительно приобнял Лику за плечи и прошептал:

— А не боишься, что тебе ответят? Тут, мать, разные казусы случаются… Местечко у нас такое, скажу я тебе. Странное. Лучше ночью тут не оставаться.

Дима почему-то всегда разговаривал с Ликой как с ребенком. В ласковой манере и одновременно иронично-насмешливо. Впрочем, она не сердилась на него — он единственный сумел завоевать ее доверие, и с ним она, собственно, подружилась. Третьей в их компании была взбалмошная и капризная Маринка — Лика не могла понять, что заставило эту богатую девицу работать здесь. Она не производила впечатления фанатки реставрационных работ, и уж меньше всего ее занимало древнее искусство. Она могла два часа болтать по телефону с подругой, лениво-меланхолично поправляя утраченный левкас, и совершенно не заботилась при этом, что у нее получается. Но — самое странное, у нее получалось идеально — как сказал Дима с восхищенным придыханием: «Господи, вот о чем Ты думал, когда такой дар выдал этой курочке, а? Мне бы такую легкость… И такую точность!»

Четвертым был старенький художник, совершенно замечательный Иван Теодорович, попросту дядя Ванечка, он после трудовой недели отправлялся на добровольных началах реставрировать фрески в храмах. Иван Теодорович просто, как однажды сказал Лике, таким образом пытался «быть полезным Господу Богу». Впрочем, сказано это было с теплой иронией, то, что дядя Ванечка совершает подвиг, было и так ясно, да только добрый и тихий человек предпочитал молчать о истинных причинах своего рвения. Дядя Ванечка тоже стал для Лики другом, и она, если честно, любила его больше других. Во всяком случае, когда он застал ее здоровающейся с иконами, он не усмехнулся, не поджал губы, а как-то светло на нее посмотрел и проговорил: «Наш ты человечек, Гликерия…» Он один называл ее полным именем, даже принес ей жизнеописания двух святых Гликерий — Гликерии Новгородской и мученицы Гликерии. С ним было просто и хорошо, как будто не было у него за плечами ни долгого опыта, ни тяжелой жизни — Лике казалось иной раз, что дядя Ванечка вообще ангел и всю жизнь не по лагерям провел, а по облакам разгуливал…

Завершала эту компанию Валерия Сергеевна. При взгляде на нее возникало воспоминание о медсестре в больнице. И ходила она так же, приподняв подбородок, и белый халат на ней так же сидел, и белую косыночку она подвязывала как нянечка, и улыбалась так же ободряюще. Еще Валерия Сергеевна была толстенькой, круглой и вид имела добродушный. Но впечатление, говорят, бывает обманчивым. Валерия Сергеевна ни с кем особенно не общалась, занималась исключительно своим делом, отвечала на вопросы односложно, о своих домочадцах не распространялась, хотя единственная в их компании была человеком семейным. Иногда она ругалась по телефону с мужем, выговаривала что-то сыну, но все это делала, прикрывая трубку рукой и стараясь говорить тихо, только вот нотки в ее голосе были властными, не терпящими возражений.

Сегодня ее почему-то не было. «Сердце прихватило», — вздохнул дядя Ванечка.

Лика уже несколько дней билась над тем, чтобы придать глазам Архангела Михаила выражение властной решительности и мужества. Он же смотрел на нее глазами кроткими, печальными — и сопротивлялся всеми силами. Ну разве такой взгляд должен быть у того, кто свергнул Дьявола с небес?

— А какой? — поинтересовался дядя Ванечка, смотря на Лику с простодушным любопытством.

— Хотя бы ярость там должна быть, гнев…

— А если ему — жалко? — спросил тихо старик.

— Кого?

— А ты, Лика, никогда не думала — вот тот, кого ты считала за брата, кого любила, он вдруг оказывается лгуном, убийцей, одержимым жаждой власти… Будет ли тебя душить ярость, не шевельнутся ли в твоей груди жалость, удивление, горечь? Разве не станет тебе больно?

— Иван Теодорович, — донесся до них голос Людмилы. — Ну что вы, право, ересь эту девочке в голову вбиваете? Разве можно Дьявола жалеть?

— Нельзя, — вздохнув, согласился дядя Ванечка. — А только иной раз и против этого «нельзя» появляется жалость…

В этот момент он был похож на провинившегося ребенка. Лика улыбнулась невольно — она за эти дни уже успела привязаться к забавному старику. Что-то было в нем ясное, простодушное, детское. Трогательное.

Еще он был очень маленького роста. Лика представляла, как он в выходные дни отправляется в храм и там, забравшись на высокую лестницу, балансируя на ней, восстанавливает то, что, казалось бы, восстановить невозможно. И — как говорит Дима, делает это виртуозно, так, что почти не отличить от оригинала… И тогда эта умилительная нежность уступала место восхищению. Она однажды вечером даже зашла в тот храм, где сейчас подвижничал дядя Ванечка, — и застыла в восхищении. Фрески там были и в самом деле хороши. А те, которые уже побывали во власти старика художника, обладали восхитительной легкостью цвета, от взгляда на них становилось удивительно тепло и светло…

«Он может скопировать с точностью необычайной, — говорил Дима. — Я бы на его месте зашибал деньги подделками. Но у меня такого дара нет, а у него есть честность, и, как он выражается, „Божий присмотр“. У меня же все с точностью до наоборот…»

Впрочем, Димка на себя наговаривал. Был он талантлив и вовсе не казался Лике плохим человеком. Конечно, он любил пошутить над ней, и не только над ней. Но в целом производил впечатление доброго малого. И в конце концов, именно Димка сделал все от него зависящее, чтобы она побыстрее влилась в этот странный коллектив и перестала чувствовать себя чужой.

Работать ей нравилось все больше и больше — потому что, реставрируя или, как говорил Иван Теодорович, «поновляя» икону, подлечивая ее, разговаривая с ней — Лика невольно начинала воспринимать образ как живой и испытывала к нему нежность, как к родному. Сроднялась с ним.

Когда она бралась за своего Архангела, он был черен, проступали сквозь черноту лишь его глаза — грустные и, как казалось тогда Лике, просящие о помощи. Сколько сил ей пришлось положить, чтобы убрать слой олифы, стереть сажу и копоть, добраться наконец до его лица и счастливо вскрикнуть — как же он красив!

Это было только самое начало — Лика иной раз не замечала даже, как пролетает время, освобождала своего Архангела, зачиняла все выпадки и изъяны и страшилась того момента, когда закончится расчистка и начнется восстановление. Лика боялась, что Архангела у нее отберут, передадут более опытному реставратору, и в то же время страстно желала продолжить работу, хоть и страшилась, что не справится.

«Я же, в конце концов, пока только подмастерье», — говорила она себе этим утром, поднимаясь по лестнице, ставшей для нее уже привычной, а потом идя по коридору. Задержалась на минутку у большой картины, на которой женщина на верхушке горы сопротивлялась отважно штормовому ветру, потом, спустившись, остановилась у пейзажа с руинами монастыря… Последнее время она ловила себя на странном и почти неодолимом желании дотронуться до него. Почему? О, на этот вопрос она не могла дать ответ — просто хотелось, чтобы почувствовать там, под кожей пальцев, то, что ощущал художник, этот загадочный Саша Канатопов, о котором она часто слышала тут. Сам он так пока и не появился, что тоже было загадочным и странным — обычно художники любят посещать собственные выставки, а Саша, судя по всему, относился к собственному вернисажу хладнокровно и равнодушно. Спрашивать же о нем напрямую Лика почему-то стеснялась — как будто проявление чисто профессионального интереса могло быть неправильно истолковано.