Девственники в хаки - Лесли Томас Страница 10

Дрисколл выскочил из укрытия и бросился к ним, всхлипывая и крича на ходу:

– Вставайте! Пожалуйста, вставайте! Это же не боши, это я!…

Но потом он в ужасе бежал от того места, бежал от того, что натворил, а через считанные секунды минометы стерли в порошок и стену, и трупы.

За этим случаем не последовало никаких разбирательств, не было ни следствия, ни подозрений, и Дрисколл часто пытался утешить себя тем, что ребята все равно погибли бы от осколков, а он лишь укоротил их жизни на три десятка секунд.

Когда неудачи с глазом выводили его из себя, мысли Дрисколла обращались еще к одной вещи, которая не давала ему наслаждаться жизнью – к сержанту Любезноу. Бывало, впрочем, и наоборот: мысль о нем заставляла Дрисколла мучиться и переживать по поводу своего физического недостатка особенно сильно.

Каждый раз, давая передышку своему утомленному веку, Дрисколл мысленно сосредотачивался на сержантских шевронах, белевших на рукаве его кителя. Он очень ясно представлял себе, как эти шевроны, принесенные на алтарь справедливости, исчезают с его плеча. Сержант знал, что именно такова будет плата за удовольствие сделать из Любезноу отбивную, и все же мысли об этом буквально завораживали Дрисколла, принося самое настоящее наслаждение – особенно когда он воображал, как хорошая трепка прерывает Любезноу на середине его любимой байки о том, как японцы повесили его за волосы. Сам Дрисколл вовсе не удивлялся такому поступку япошек. Непонятно ему было другое: как они столько времени терпели Любезноу и не расправились с ним в первый же день плена.

Увы, Дрисколл должен был оставаться сержантом хотя бы из-за денег, поэтому ему приходилось брать свой гнев под мышку и шагать с ним к бассейну, чтобы утопить в прохладной хлорированной воде. Так было и на этот раз; сражаясь со своим веком, и – мысленно – с ненавистным Любезноу, Дрисколл уступил наконец физической и моральной усталости и отправился в бассейн.

Он был уже в воде и плавал от бортика к бортику, словно ополоумевший тюлень, когда из женской раздевалки появилась Филиппа Раскин. Она погрузилась в бассейн в самом мелком месте и с необычным для себя интересом стала наблюдать, как сержант яростно молотит кулаками воду, не переставая при этом бранится. Впрочем, большинство самых страшных его ругательств всплывали на поверхность безвредными пузырями.

Дрисколл же и вовсе не замечал девушку. Случайно глотнув воды, в которой было намешано полным-полно всяческих химикалий, он выбрался на бортик и, смешно покачиваясь, принялся прыгать на одной ноге и отряхиваться. В конце концов он направился в раздевалку, пройдя в каком-нибудь полушаге от торчавшей из бассейна головы девушки. Он по-прежнему ее не видел.

– Почему я не могу закрыть левый глаз? Что за чушь?!… – донеслось до слуха Филиппы его ворчливое бормотание.

Свой глаз полковник Уилфрид Бромли Пикеринг потерял в июле 1944 года в жестоком бою в Нормандии. Но вражеская пуля была совершенно ни при чем. Во всем оказалась виновата обычная пчела.

День выдался жаркий. Поле битвы раскинулось от горизонта до горизонта, а вспышки разрывов сверкали ярче, чем солнце на небе. Убитые лежали в траве и как будто мирно спали. Потом наступил вечер, и великолепный закат, залив небо алым, затмил своей мрачной красотой кровопролитие внизу.

Весь день майор Пикеринг (тогда он был майором), не щадя себя, сражался плечом к плечу со своими солдатами. Бой начал затихать лишь ближе к вечеру, словно участники представления устали и ушли домой. Ощущение покоя было, однако, обманчивым. Укрывшись в полуразрушенном свинарнике, майор хорошо понимал это, наблюдая в бинокль за маневрами противотанкового взвода немецкой пехоты на фланге и за передвижениями собственных людей.

После солнечного дня и жаркого боя воздух еще не остыл; он дрожал над равниной, как желе, полное мельчайшей пыли, которая никак не хотела оседать. Чувствуя, как скрипит на зубах песок, майор положил бинокль на бруствер и предался праздным мечтам о тех маленьких чудесах, о которых ему приходилось читать в газетах – например, о том как британцы обменивали пленных наци на превосходное немецкое пиво.

Затем внимание майора переключилось на сорняк, торчавший из земли в нескольких дюймах от его благородного носа. Листья растения были покрыты толстым слоем пыли, но мясистый стебель каким-то чудом не пострадал, а на верхушке распустился красивый желтый цветок. Майор смотрел на цветок почти с нежностью и удивлялся, как тот уцелел, в то время как сам он едва остался жив после сегодняшней мясорубки. В груди Пикеринга даже шевельнулось отечески-покровительственное чувство, какое можно испытывать к больному щенку или одноногому кузнечику.

Чуть дыша от волнения, Уилфрид Бромли Пикеринг осторожно вытянул вперед палец и стряхнул пыль с нижнего желтого лепестка. Именно в этот момент британские двадцатипятифунтовые пушки, стоявшие на позициях в отдаленном перелеске, дали залп, и майор, вздрогнув, поспешно прикрыл цветок ладонями, негромко проклиная сквозь зубы и артиллерию, и артиллеристов.

Когда земля перестала трястись, он снова вытянул мизинец и продолжил очищать лепестки от пыли.

Пчела – еще одно удивленное и удивительное существо, сумевшее пережить этот страшный день – заметила одинокий желтый цветок еще раньше майора. Старательно прядая крылышками, она как раз трудилась в самой середине его желтой чашечки в надежде на поживу, когда в непосредственной близости от ее владений появился палец добряка-майора. Очевидно пчела решила, что на сегодня с нее хватит беспокойства, причиненного неуклюжими и шумными людьми. Сердито загудев, она выкарабкалась наружу, спикировала и ужалила майора прямо в глаз.

Увы, последствия этой свирепой атаки оказались для Бромли Пикеринга самыми печальными. Он потерял на раненом глазу пятьдесят процентов зрения и мог теперь поставить крест на своей карьере военного, которая некогда представлялась весьма и весьма многообещающей. Майор Пикеринг был блестящим кадетом; восхождение по служебной лестнице тоже давалось ему легко. Уверенность, что он достигнет генеральского звания еще в молодом возрасте, никогда не оставляла его, а мечты о славе до такой степени вскружили ему голову, что уже в возрасте двадцати пяти лет он обдумал и заучил слова, которые произнесет на своем смертном одре. Пчела перечеркнула все его планы.

Война для майора закончилась в тот же день. Когда она закончилась и для всех остальных, Уилфрид Бромли Пикеринг, которому лишь чудом удалось остаться на военной службе, уже опускался на дно армейской жизни, словно напитавшееся водой бревно, неотвратимо тонущее в иле посреди старого пруда.

Да, он дважды получал повышения, но очередные звания приходили точно в срок, как акушерка перед родами – не раньше и не позже. К счастью, некогда владевшее им честолюбие тоже как будто ослепло: оно давало о себе знать все реже и реже и, наконец, умерло – умерло настолько незаметно, что почти никто не обратил на это внимания.

В Англии, в окрестностях Бэйсингстока, у полковника Пикеринга был чудесный дом на холме. В саду перед домом росли стройные молодые деревца, и он любил воображать, будто они осторожно заглядывают в окна спальни, когда там спят его внуки. Супруга полковника утверждала, что от переездов у нее начинается мигрень, поэтому она каждый раз провожала мужа служить на заморских территориях так, словно речь шла не о трехлетней разлуке, а о послеобеденной партии в гольф. Она и встречала его так же спокойно, без лишних эмоций, словно они не виделись не несколько весен и зим, а всего лишь несколько часов.