Дот - Игорь Акимов Страница 117

Гением он не был, но, спасибо, отец когда-то научил его давать свободу чувствам. Чувствует все живое (это единственная возможность воспринимать мир вне и внутри себя), но обычное чувство эфемерно: едва возникнув, оно сразу же (теперь речь только о людях), еще в процессе созревания, начинает кристаллизоваться в мысль; потом эти кристаллы ссыпаются в память. Все. Конец процесса. Обратите внимание на самое главное в этой схеме: в 99 случаях из 100 мысль не дает чувству развиться полностью, созреть. Мысль фиксирует первое впечатление, скажем так — лужу, хотя на самом деле это бездонный колодец, который суть ход в иное пространство. Значит, культура мышления состоит в том, чтобы дать чувству созреть. Не срывать яблоко, а научиться его ловить, когда оно падает созревшее. (Что доступно только гениям, да еще детям, память которых пока не стала барьером между ними и истиной.) Но и упавшее яблоко, пусть оно и травмировано, имеет совершенный вкус. Господь дает шанс каждому.

Так вот — отец когда-то научил юного Иоахима Ортнера не торопить чувства, переживать их, жить ими. «Мысль — производное от чувства, она всегда вторична, — говорил папа Ортнер. — Мысль всегда банальна, хотя иногда кажется такой оригинальной! Но это самообман, свидетельство недостаточной информированности. „Я мыслю — значит, я существую“, — сказано не от большого ума; это крик отчаяния. Если тебе удастся, сынок, жить чувствами, иначе говоря — дать свободу душе, ты никогда не потеряешь ни одного дня своей жизни. И никогда ни об одном из них не пожалеешь…»

«Однако, папа, свою книгу о воинском искусстве ты назвал „Мысль побеждает“. Мысль — а не чувство. Ты не видишь противоречия?»

«Противоречия здесь нет, — ответил отец. — Я всего лишь хотел сказать, что и вивисекция, и аборт — производят смерть. Мысль, произведенная ими, мертва. Потому что ей перерезали источник энергии. Природе не надо мешать. Не надо думать специально. Мысль явится сама, когда все сложится так, что она не сможет не родиться. И такая мысль победит любой мрак…»

Не дословно — сейчас трудно поручиться за точность, давно это было, — но что-то в этом роде.

Хороший скрипач старается передать то, что поет его душа, и не думает при этом, что делать смычком и пальцами.

Иначе не вникнешь в суть вещей.

Огромное большинство людей не представляет этой работы. Они рассчитывают на память (в которой сложены отобранные по собственному вкусу плоды душевной и умственной работы других людей) и логику (если я сделаю так — он поступит эдак, если я скажу то — он ответит… и так далее). Но это — не обижайтесь — не умственная работа, а примитивная реакция, доступная даже животным. Умственная работа (мне даже неловко в который уже раз это повторять) начинается с работы души…

Так вот, майор Ортнер думал не специально; это было привычкой, то есть — автоматическим действием. Думанье было реакцией на любое новье. И когда этим утром он оказался в ложбине между холмами и ощутил на себе (на шее под внезапно взмокшим воротом) утяжеленный прицелом взгляд снайпера, а до солдат, долбящих траншею, оставалось метров двести, даже больше, и спрятаться негде, да и нельзя, и он шел, шел, шел, придавленный этим взглядом, зная, что жизнь может оборваться в любое мгновение… но не обрывалась, не обрывалась… и в солдат тоже никто не стрелял… Естественно, в те минуты (пройти неторопливо две сотни метров — на это нужно время) в его голове был только снайпер, а думать майор Ортнер не мог ни о чем. Удар в руку — ах, какое это было облегчение! Это был знак: поживи. Вот когда всплыло отчетливое осознание, что находишься в поле аномалии. В мире, живущем по каким-то своим, необычным законам. Итак, аномалия — это была первая мысль. Тут же пришла и вторая: аномалия — в равновесии. Равновесии кого и чего — майор Ортнер, разумеется, не знал, а гадать, как вы помните, было не в его обыкновении. К тому же, вторую мысль тут же догнала и третья: равновесие нарушит первая же капля, и этой каплей будет первое же наше агрессивное действие, первый же выстрел с нашей стороны. Те, в доте, не начнут первыми. А пуля в руку… она не разбила стекла. Напротив, она подтвердила реальность аномалии и краткосрочность, эфемерность ее жизни.

Что-то было в воздухе.

Когда сотни людей ждут погребения сотен себе подобных, каждого из которых они только что вынесли под пристальным взглядом смерти, — это так утяжеляет воздух, что душе трудно дышать. Даже если спишь. Майор Ортнер очнулся с ощущением тоски. Увидал над собой полог палатки — и все вспомнил. Прикинул по солнцу (оно просвечивало через шелк комком тепла), который час, и понял, что могила уже должна быть готова и все тела уже вынесены с холма. А не разбудили его только потому, что кто же будит раненого командира? Это понятно. Взглянул на часы. Он ошибся в своем ощущении времени всего на минуту. Это тоже понятно: пока — проснувшись — восстанавливал в сознании ситуацию реального мира, — вот минута и прошла.

Пора. Пора копать дальше.

Майор Ортнер выбрался из палатки и потянулся. При этом рана тоже проснулась, шокированная такой бесцеремонностью. Да помню я о тебе, помню… Капитан спал неподалеку. Он спал сидя, прислонившись спиной к крутой стенке промоины. Очевидно, он не собирался спать, пристроился в тени куста орешника, но ведь и у него за плечами бессонная ночь. Солнце успело сдвинуться, жгло его немилосердно, однако земля успела вытянуть из него столько энергии, что он уже не чувствовал солнечного огня.

Майор Ортнер деликатно кашлянул. Капитан встрепенулся, вскочил на ноги, автоматически проверил — застегнут ли воротник. Воротник был застегнут, это сразу придало ему уверенности.

— После погребения — всех солдат на траншею, — сказал майор Ортнер. — Копать в полный рост. Следующая атака — не раньше, чем траншею завершим. Потом будем закапываться здесь. — Майор Ортнер глянул влево, вправо. Да, подходящее место. — Будем рыть норы, а если понадобится — то и блиндажи.

Это означало — настраиваться на бессрочную осаду.

Вот уж чего капитан не ожидал! Его невыразительные глаза (такие же невыразительные, как и его голос) расширились, в них вдруг проявилась неожиданная глубина. Как будто из них выглянул (таящийся в теле капитана) совсем иной человек. О котором майор Ортнер до сих пор не подозревал. Открытие было неприятным: теперь о капитане придется думать. Впрочем — не так; не «придется» — теперь о капитане будет думаться само по себе, независимо от желания и воли майора Ортнера. И зачем это мне? — подумал он. Зачем мне иметь какое-то представление о нем? Ведь до сих пор этот капитан был для меня всего лишь функцией, — как удобно! Кнопочное управление: нажал — и забыл…

Чтобы не выдать своей досады, майор Ортнер глянул в сторону, где длинными шеренгами лежали убитые солдаты, и погладил раненую руку, якобы потревоженную болью. Теперь капитан будет претендовать на место в моих мыслях, думал он (о душе речь не шла — только этого недоставало!), но утешало злорадное сознание: я себя знаю, и знаю, что ничего из этого у капитана не выйдет. Не потому, что боюсь: вот впустишь человека в себя, а он, глядишь, уже и погиб. Нет. Тут дело в принципе: разрушать одиночества. Состояние одиночества. Потому что на войне ты — один. Ты только на себя можешь рассчитывать. На себя — и свою судьбу. И в этом твоя сила.