Дот - Игорь Акимов Страница 129

Вы же понимаете, что комбат майор Ортнер был другим. Он не был «батяней», и в нем не было «военной косточки». То есть он был другой природы, другой душевной конституции. И принимал это, как данность, не давая этому оценки, чтобы и дальше жить с удовольствием и без сожалений. Потому что переделывать природу (в том числе и свою) берутся только неучи, не знающие элементарных естественных законов. Когда мог, когда позволяли обстоятельства, майор Ортнер действовал (чтобы не конфликтовать с собою) по велению души. Так и на этот раз. Не спрашивая никого, он обошел всю позицию (действие, естественное для командира), все места, где мог быть лейтенант. Увы. Пришлось возвратиться в расположение его роты. Унтер-офицер проявил готовность привести своего командира сей минут, но майор Ортнер одною лишь четкой раздельностью слов подчеркнул свое намерение: «Я — сам. Скажите — где…» Унтер-офицер затруднился объяснить и ребром ладони указал направление. Майор Ортнер выбрался из траншеи, прошел через кусты. Они закончились вдруг. Там был небольшой обрыв: подводная часть реки вымыла грунт, и земля в этом месте просела метра на два. Дальше, до самой реки, была заросшая сочной травой, ярким разнотравьем, ровная пойма. Лейтенант, нет, простите, судя по погонам — обер-лейтенант (и как же я это запамятовал? — подумал майор Ортнер; впрочем — без удивления и досады) был в очках. Тонких. Позолоченных. И эта деталь — очки — материализовала обер-лейтенанта в памяти майора Ортнера. Вчера я видел его… да, я видел его трижды, перед каждой атакой, вспомнил майор Ортнер. Он из первого пополнения, и конечно же представлялся мне, но ни этого момента, ни какого-либо иного случая, чтобы он открывал при мне рот, не помню. Если он хотел остаться незамеченным — у него это неплохо получилось. Но это сработало и против снайпера: где все остальные лейтенанты?! — а он — вот он — жив и невредим…

Обер-лейтенант сидел на краю обрыва и глядел вдаль, на юго-запад, где, следуя повороту ярко-зеленых гор, сверкала узкая сабля реки. Сапоги с наброшенными на голенища жесткими от уже высохшего пота носками стояли рядом; тут же лежала куртка. Обер-лейтенант не обернулся на звук шагов. Не глядя, он протирал ваткой между пальцами ног, и даже по его спине было видно, что он блаженствует. Майор Ортнер молча постоял, глядя на эту спину, а лейтенант все не оборачивался, и его расслабленная спина свидетельствовала, что это происходит естественно, без умысла и воли.

— С виду неплохое местечко, — сказал майор Ортнер. Слова возникали сами, ведь он так ясно представлял, что происходит в душе обер-лейтенанта. — К солнцу повернуто удачно. Когда я увидал его впервые, подумал: вот идеальное место для виноградника. А теперь понимаю: вода слишком близко к поверхности.

Майор Ортнер сделал паузу, но поскольку реакции не дождался, назло себе (но и обер-лейтенанту; уточним — в пику ему) закончил тривиальностью:

— Вот так всегда: издали посмотришь — бриллиант, а наклонишься, возьмешь в руку…

Он не завершил фразы, потому что почувствовал себя предателем. По отношению к этой долине. И к себе. Ведь его впечатление о долине определялось не виноградником, тем более, что в тонком искусстве виноградарства он ничего не смыслил. И если б его спросили — он не взялся бы утверждать, как прижился бы здесь виноградник, и чем бы наливалась на этой земле его ягода. Но виноградник был нереализованной мечтой его отца. Сколько раз в детстве и в юности Иоахим слышал: ах! если бы можно было все бросить и осесть в горах, в маленькой деревушке, а еще лучше — на отшибе, на краю виноградника, небольшого, кустов на пятьдесят, чтобы не поить его потом и кровью, а тешить им душу, — чтоб он стал дорогой к Богу… Очевидно, Ортнеры не всегда были вояками; в каком-то поколении они возделывали землю, и, кто знает, возможно, те земледельцы были потомственными сомелье. Внезапная тяга к земле, которую майор Ортнер обнаружил в себе (не придав этому значения, не поняв, что это голос крови), в тот вечер, когда он впервые въехал в эту долину, была откровением. Которого — повторим — он тогда не понял. Эта долина стала зеркалом, в которое Господь дал ему заглянуть, чтобы наконец разглядеть себя, и понять себя истинного, такого, каков он на самом деле есть. Не выдуманного, не скопированного по лекалам любимых картин и книжек. Почему он это только сейчас понял? Возможно, до сих пор ему недоставало последней капли. И такой каплей стал этот обер-лейтенант. Не сам по себе обер-лейтенант, а именно вот такой, каким его увидал сейчас майор Ортнер.

Увы, майор Ортнер не был готов принять новое для него откровение. Смирившегося перед обстоятельствами, его, как вдруг оказалось, уже не принадлежавшего себе, уже захватила и уже влекла предстоящая атака. Шум крыльев судьбы заглушал голос его души, скорость не давала возможности думать. Он знал, что сейчас он — марионетка, но признать это, произнести себе этот приговор — не мог.

Обер-лейтенант неторопливо повернулся, взглянул на него через плечо снизу вверх, и улыбнулся с близорукой беспомощностью.

— Я не поведу людей на дот. Сегодня — ни за что…

Он провел ваткой между большим и вторым пальцами, спохватился: «Извините», — но встать перед старшим по званию ему и в голову не пришло. Не удивительно: это был живой человек, а не болван, обструганный казармой до неотличимости, превращенный муштрой в автомат. И этот живой человек знал, что перед ним тоже живой человек, и потому реагировал на майора Ортнера не чинясь. Он знал, что его поймут. На его поблекшей, потерявшей былой цвет куртке тяжело лежали вразброс три металлических пятна: Железный крест 2-го класса, «черный» знак «За ранение» и серебряный Нагрудный штурмовой пехотный знак. Возможно, там были еще награды, но куртка валялась в траве так, что лицевая часть была почти не видна, а саржевая потертая подкладка со следами пота под мышками выглядела жалкой. Возможно, подумал майор Ортнер, этот обер-лейтенант прошел не только всю Европу, но успел повоевать и в Африке, и в Азии, но это предположение пришлось тут же отбросить: следы таких вояжей не смоешь, а их-то и не было. Да Бог с ними! ведь не в том же дело, где побывал этот обер-лейтенант. Интересно другое: как он оказался на этом поприще; и как случилось, что, прокрученный мясорубкой, причем не однажды, он все же умудрился остаться самим собой. И я уверен, подумал майор Ортнер, именно в этом его главная забота: сохранить свою душу, остаться прежним, таким, каким был, — остаться самим собой. Но ведь… ведь это же мой двойник! — если только я его не придумал. Да нет же, все сходится. Двойник. Причем и он это видит…

Тогда почему я не обратил на него внимания прежде?

И почему это сродство не рождает во мне чувства близости? Напротив: осознание одного корня вызывает во мне отторжение. Почему?

И, наконец, самый страшный вопрос: неужели и я произвожу такое же впечатление? — вот такое…

Бреясь (иногда и дважды в день, если вызывало начальство и обстоятельства позволяли: сразу после бритья он ощущал себя уверенней, ярче, защищенней), майор Ортнер каждый раз с удовольствием разглядывал себя в зеркале. Крупная голова, вытесанная из цельной глыбы без закруглений, но крупные кости лица пригнаны так ладно, что рождают впечатление не грубости, а мужественности. Прямой нос, прямой рот; крупная ямочка в подбородке, отчего лицо особенно приметно. Майор Ортнер никогда — ни разу! — не задумывался, какое впечатление производит на женщин. Может быть потому, что с ними не было проблем (главное — не подпускать их слишком близко). Они были доступны. Их прагматизм претил ему, а чувственность, как и коды их экстерьера, не могли сбить его с толку: он никогда и на миг не забывал, что в основе их поведения лежит физиология, если конкретно — инстинкт продолжения рода (а у кого этот инстинкт молчит — те просто отбракованный природой материал, уроды души). Если — вслед за восхищением — вспоминаешь эту истину, то с бабочки, какой бы привлекательной она ни была, тут же облетает ее яркая пыльца, и она оказывается тем, чем и была на самом деле, — серым мотыльком.