Дьявольский полк - Свен Хассель Страница 13

Мы мерзли, стоя возле канцелярии. Гауптфельдфебель всегда заставлял нас ждать, считая, что это усиливает наше нервное напряжение. Поверх мундиров мы надели старые комбинезоны и были уверены, что нас пошлют на техобслуживание, единственную работу, на которой не находишься постоянно под наблюдением. Порта держал в руке дрель и четыре отвертки. Из кармана у него торчала запальная свеча. Малыш держал под мышкой бензонасос. Он носил его уже целую неделю, но Гофман пока что не поддался на эту уловку.

Вновь прибывшие стояли в строю слева от нас, положив перед собой рюкзаки и шинели. Они были в куртках, через плечо у них висели новенькие противогазы. Каски свисали с крючков на ремне. Гофман вышел из канцелярии, за ним следовал Орел с перечнем нарядов на день и шестью цветными карандашами. Он держался ровно в трех шагах за гауптфельдфебелем, останавливался и вновь двигался одновременно с ним. Можно было подумать, что оба управляются одним механизмом. Гофман, расставив ноги, занял позицию перед ротой и раскрыл рот так, что он превратился в большую, красную, исходящую паром дыру; потом из нее раздался дикий рев команды:

— Рота, смирно! Равнение на середину!

Он выждал две минуты, наблюдая, рискнет ли кто шевельнуться, потом довольно улыбнулся и приказал:

— Вольно. Вы, розовые зебры, воображаете, что можете поймать меня на уловку с техобслуживанием, да? Так вот, сегодня это в последний раз, вонючие мошонки. Механики, отойти вправо.

Две трети роты отошли, остальные стояли, бессмысленно глядя прямо перед собой.

Гофман широким шагом подошел к ним, Орел следом.

— Эй, ты, — обратился он к обер-ефрейтору, указав на него пальцем. — Откуда этот пистолет на твоем широком заду?

Обер-ефрейтор вынужден был отдать пистолет.

Гофман восторженно улыбнулся. Он любил такие выходки. Понимал, что значит пистолет для обыкновенного солдата. Лишить его пистолета — все равно, что опустошить душу.

Гауптфельдфебель трижды прогнал их через болото под предлогом скверной осанки и недисциплинированности.

Когда группа, покрытая грязью и тиной, снова построилась перед ним, он злорадно заговорил:

— Так вот, гниды, может быть, вы осознаете, что попали в настоящую прусскую роту, где существует дисциплина. Здесь вы поймете, что недостойны называться даже задницей кастрированного гиппопотама. Что есть что, здесь определяю я, и только я. Если мне захочется снести башку всем вам, снесу; если, вопреки всем ожиданиям, обнаружу среди вас, болотных рыб, пустынную корову с чуточкой серого вещества, сделаю его младшим командиром.

Когда мы разошлись и Гофман скрылся, подошел Орел, покрутился вокруг, потом сказал:

— Майор хочет поговорить со всеми вами и взглянуть на вновь прибывших. Он сегодня не в духе. Пять раз уже прогнал писарей через окно.

— Знаешь, что я собираюсь сделать? — сказал Порта с лукавой улыбкой. — Возьму тебя как-нибудь на передовую и отправлю с парочкой отрубленных безымянных пальцев без колец к марокканцам или гуркхам. Come trista la vita! [58]

Орел поспешно скрылся.

Рудольф Клебер, наш горнист, служивший раньше в СС, протрубил вечернюю зорю.

— Mille diables! [59]Намного старше он не станет, — произнес со смехом Легионер.

Мы построились, сперва окунув руки в отработанное масло. Считалось, что мы занимаемся техобслуживанием, и Гофману могло прийти в голову взглянуть на наши руки.

Майор Майкл Браун уже ждал нас. Он прислонился к стене, поигрывая большой сигарой во рту. О нем ходили самые невероятные слухи. Кое-кто говорил, что он вовсе не немец, а американец. Всегда хорошо осведомленный Юлиус Хайде сказал, что он был капралом в американской морской пехоте. Родился в Берлине, а сразу же после Первой мировой войны дедушка и бабушка увезли его в Америку вместе с семью братьями и сестрами. Там его мать вышла замуж за американского бизнесмена, который не думал ни о чем, кроме денег и женщин. Бизнесмен занимался текстилем, а расовыми и политическими проблемами совершенно не интересовался. США для него были всем миром и окружающими его планетами. Каждый, кто не соглашался с этим, был треклятым черномазым.

Когда Майкл Браун вернулся с несколькими странными жизненными взглядами со службы на Гавайях, его демобилизовали, назвав пятном на знамени Соединенных Штатов. Он жил на пособие, потом стал альфонсом у одной актрисы в Лос-Анджелесе. Однажды в аптеке на Линкольн-роуд Майкл дал волю языку и наговорил о ней много лишнего. Когда он вернулся в ее коттедж, то застал ее весьма разгоряченной девятью стаканчиками виски, двумя — джина, тремя — рома и телефонным пересказом того, что он сказал о ней. Прежде чем Майкл был изгнан, они ухитрились переломать почти всю мебель.

После этого он попытал счастья в роли чистильщика обуви в конце длинного мола. Осторожности, к сожалению, он еще не научился. Сошелся с женой одного гвардейца, черноволосой мексиканской красоткой. Этот гвардеец, ирландец, не мог удовлетворять ее и нанял двух помощников, японцев из Иокогамы. Один владел прачечной на Литтл-стрит. Другой работал в пекарне, владелец которой, иммигрант из Вены, выпекал венский хлеб, который никто из венцев не смог бы узнать.

Майкл принял участие в оргии, которая окончилась громким шумом. Ходило много разговоров о скрытых фотокамерах, и разразился большой скандал. Гвардеец стал сержантом, а японцы стали вдвоем заправлять прачечной, которая до сих пор сохранилась на Литтл-стрит. Денег они зарабатывали много. У них был свой способ обращения со старыми рубашками.

Дела у Майка пошли скверно. Он попал в тюрьму по обвинению в изготовлении непристойных фотографий. Однако в определенном смысле ему повезло. Он мог бы получить десять лет, но судья в тот день хорошо пообедал, пребывал в хорошем расположении духа и отпустил его без наказания. К тому же судье понравились фотографии, приложенные в качестве вещественных улик. С них было сделано много копий, которые раздали судьям, адвокатам и полицейским.

Выйдя из тюрьмы, Майкл Браун вскочил на товарный поезд до Нью-Йорка. Дойдя до пределов отчаяния на пристани Милуолл, отправился в армейский пункт вербовки на Вашингтон-роуд. Внутрь он вошел с надменным видом; как-никак, он старый морской пехотинец, тем более, из Шаффилдских казарм, но какой-то паршивый сержант с тремя радужными нашивками на груди — он участвовал в сражении при Сомме и до сих пор гордился этим — потребовал характеристику. Браун попытался обойти стороной год, проведенный в лос-анджелесской тюрьме. Его с усмешкой пригласили в спальню, задали там такую трепку, какой он еще не получал, и объяснили, что он уголовная свинья, с которой армия не желает иметь ничего общего.

Браун вернулся на пристань Милуолл, пробрался на борт пассажирского судна компании ХАПАГ «Бремен», совершавшего регулярные рейсы в Германию, и его обнаружили лишь в трехстах семидесяти пяти милях к востоку от Галифакса. После этого он, к своему громадному удивлению, узнал, сколько тарелок может вымыть человек за день. Всякий раз, когда он ронял тарелку, старший стюард бил его по голове разделочной доской. Когда судно пришло в Гамбург, Брауна передали службе безопасности. Трепка, которую он получил от трех вербовщиков-сержантов в Нью-Йорке, не шла ни в какое сравнение с той, что досталась ему в управлении гестапо на Штадтхаусбрюке, 8 [60].