Фронтовое братство - Свен Хассель Страница 13

Крауса повесили в 1946 году в одной из камер Фульсбюттеля [45]. Погода в тот день была гнетущей. Краус пищал и даже выглядел, как утопающая мышь. Его пришлось нести к веревке, приятно пахнувшей свежестью, — разумеется, если вы способны выносить запах веревки.

Когда Краус стоял на табурете под стальной трубой на потолке, с которой свисала петля, его приходилось поддерживать двум молодым людям. Он подпрыгивал, будто мячик, всхлипывая: «Нет, нет!» Однако Судьба сказала: «Да!» Табурет из-под его толстых ног выбили.

Краус забулькал. Протяжно, громко, словно простокваша, никак не выливающаяся из бутылки. Шея его вытянулась, глаза вылезли из орбит.

Один из молодых людей лишь выкрикнул на родном английском: «Черт возьми!» — и ушел. Другой остался, чтобы сделать снимок. Поскольку это запрещалось законом, ему приходилось поторапливаться, но это был «чертовски хороший сувенир», как он сказал потом своей подружке в Гамбурге. Она была славной девушкой и любила фотографии такого рода. Ее отца убили выстрелом из нагана в затылок где-то на Востоке. Не потому, что он что-то совершил, просто надо было кого-то расстреливать, поскольку война окончилась. Но тогда девушка еще этого не знала.

На фотографии был хорошо виден язык криминальрата Крауса, свисающий изо рта. Большой, невероятно распухший.

Молодой человек со смехом сказал девушке:

— Не хочет иметь с нами никаких дел. Показывает нам язык.

Молодой человек не знал, что криминальрат Краус из отдела гестапо 6К, занимавшегося борьбой с коммунистами [46], продал бы мать, жену и детей, чтобы служить в секретной службе своей страны. Он ничего не утаивал. Говорил и глупо ухмылялся изо дня в день целый год, а теперь высовывал язык, как и все змеи.

Эвальд, убийца, сводник, садист, ухитрился выйти из управления полиции, не встречаясь с Краусом. «Кряжистым Краусом». Как? По слухам, говорил много и долго — и ложь, и правду.

Дора глубоко затянулась манильской сигарой и сказала:

— Не мое дело. Но если этот поросенок начнет что-то говорить «Длинному Науэру» обо мне, то…

Она улыбнулась и моргнула одним глазом. Было моргание вызвано дымом сигары или необходимостью подать знак кому-то в полумраке за столиками, сказать определенно нельзя.

Теперь Эвальд стоял у стойки между двумя табуретами, страшась того, что может произойти.

В Эвальде все напоминало шакала. Например, он в полной мере обладал шакальей трусостью.

Малыш усмехался, поигрывая ножом. Подбрасывал его и ловил. Снова и снова. Голова Эвальда ходуном ходила вверх-вниз, потому что он не сводил глаз с ножа.

Малыш поглядел на него.

— Хочешь подраться с Малышом, ягненочек?

Эвальд потряс головой.

Малыш откинулся назад и хохотнул.

— Ты дерьмо, Эвальд. С дерьмом не дерутся. На него можно только плевать.

И плюнул на Эвальда. Тот стер плевок с лица тыльной стороной ладони и вытер ее о брюки.

Дора, ковыряя вилкой в зубах, переводила взгляд с одного на другого.

— Не надо шума, мальчики. Если хотите прикончить эту свинью, выйдите наружу. А здесь никаких фокусов.

Эвальд снова попытался улизнуть, но Малыш подставил ему ногу. Он упал и немного проскользил по полу. Когда сводник поднялся и хотел убежать, мимо его головы просвистел нож. И вонзился в дверь той комнаты, где он порол женщин.

Эвальд остановился и хрипло прошептал:

— Я вам ничего дурного не сделал.

— Очень надеемся, что нет — ради тебя же, — усмехнулся Штайн.

Малыш сделал ему знак помолчать и громко обратился в Эвальду:

— Иди сюда, вошь, нам очень хочется немного с тобой потолковать. Ну!

Эвальд медленно пошел к стойке, сопровождаемый взглядами всех, находившихся в зале. Девицы кивали в предвкушении удовольствия, злорадствуя по поводу несчастного положения Эвальда.

Малыш легонько похлопал его по щеке, но окончил сильнейшей затрещиной, от которой Эвальд повалился.

— Господи, что ты делаешь с мальчиком? — спросил, разыгрывая возмущение, Штайн. И сделал вид, что помогает Эвальду подняться, но вдруг испуганный Эвальд взлетел в воздух, подброшенный приемом дзюдо, грохнулся на пол и потерял сознание.

Малыш решил, что надо бы сделать прощальный жест. Рослый, здоровенный, он встал и наклонился над скрюченным телом. Краем глаза глянул на Легионера, тот, прикладываясь к стакану, чуть заметно кивнул. Малыш подмигнул ему и дал Эвальду пинка в пах. Тот согнулся вдвое, как завалявшийся бутерброд.

Из «Урагана» мы вышли гордые тем, что сделали.

— Ты выгодный товар, — сказал Брандт, водитель вездехода. — Все евреи в гиммлеровских концлагерях стали первоклассным предметом торга.

— Это неправда, — воскликнул старый еврей в полосатой одежде заключенного.

Брандт засмеялся. Хайде засмеялся. Мы все засмеялись, но невесело.

— Ты и все евреи всегда будете тем, что есть сейчас — и были тысячи лет — просто-напросто товаром, козырем в руках правителей, который они пускают или не пускают в ход, смотря по делам на их политическом рынке, — продолжал Брандт.

Штеге кивнул.

— Смысл в том, что ты говоришь, есть. Сейчас в силе мы. Когда война кончится, будете вы. Это как на барометре — «солнце» и «дождь». Сейчас мы на солнце, а вы в тени. Но скоро все может оказаться наоборот. Во всяком случае, на политическом рынке евреи сейчас один из лучших товаров.

Старый еврей слушал с открытым ртом. В его пустых глазах светилось отчаяние.

— Это неправда, — прошептал он. — Цепи скоро будут разбиты, как в то время, когда Моисей выводил нас из египетского рабства.

И устало засмеялся.

— Это было возможным две тысячи лет назад. Сейчас нет. Кое-кто из вас убежит от гиммлеровской шайки, но в других странах тоже будут Гиммлеры, и они сообразят, как использовать вас для своей пользы. Вы так и останетесь просто товаром.

— Нет, — сказал старый еврей. — Придет новая эра.

Порта наклонился к нему и протянул двести марок.

— Это поможет тебе встать на ноги в новой эре, о которой ты говоришь. Когда найдешь ее, непременно отправь нам открытку.

Громкий смех.

Еврей бережно взял деньги. Посмотрел на Порту с легкой улыбкой.