Уничтожить Париж - Свен Хассель Страница 2

Один конец убежища был определенно не безопасен; мы молча теснились, передавая по кругу сигареты и бутылку кальвадоса. Кроме грохота боя, слышались только жалобные стоны раненых. Парень семнадцати-восемнадцати лет дико кричал от боли — он лежал в углу, ноги ему чуть ли не в кашу раздавило тяжелой пушкой. Его вытащили и накачали морфием, но я считал, что шансы выжить у парня невелики. В любом случае было ясно, что ходить он больше не сможет.

Порта ползал между нашими ногами, собирая разбросанные взрывом карты. Легионер спокойно развернул маленькую зеленую подстилку и стал играть в кости, правая рука против левой. Остальные сидели или стояли в напряженных, как тетивы луков, позах. Мы достигли того предела страха и напряжения, за которым следует безумие; тут случайное замечание или пустяковое происшествие может превратить людей в диких животных, раздирающих друг друга когтями. Когда появилась еще одна стая крыс, это принесло облегчение: она дала нам оправдание насильственных действий и, может быть, предотвратила беду большего масштаба.

Шли часы: медленно, нудно, один за другим, приближая новый день или новую ночь; мы уже не представляли, который час, и как долго мы здесь находимся. Просто сидели и ждали. Ничего больше не оставалось. Кто-то курил, кто-то разговаривал, кто-то спал. Большинство просто сидело, уставясь в пространство. Легионер давно свернул свой зеленый коврик, но Малыш достал губную гармошку и раз за разом сыграл несколько одних и тех же мелодий. Кто-то бранил его, но большинство страдало молча. Если армия и учит чему, так это терпению.

Непонятно было, день на дворе или ночь. Густая туча дыма висела завесой между небом и землей. Казалось невероятным, что кто-то — или что-то — может вынести эту атаку.

Порта достал сорок девять карт, найденных из разлетевшейся колоды, и начал сдавать их ближайшим соседям, но даже его энтузиазм увял в атмосфере нашей полной апатичности. Во-первых, без постоянного зажигания спичек разглядеть карты было невозможно; во-вторых, кого заботило, выиграет он или проиграет?

— Даже мухлевать уже смысла нет, черт возьми! — проворчал Порта, взяв колоду и злобно тасуя карты.

Этого не отрицал никто. Мы продолжали устало ждать.

— Лучше уж пожрать, чем сидеть сложа руки!

Порта огляделся в темноте. Никто даже пальцем не шевельнул. Равнодушно пожав плечами, он достал свой неприкосновенный запас и принялся за еду. Мы смотрели на него пустыми глазами. Даже майор Хинка ничего не сказал, хотя доставать НЗ, тем более есть его, без приказа командира запрещалось. Порта флегматично жевал, пользуясь кончиком штыка как вилкой. Доев НЗ, стал пить воду, предназначенную для охлаждения пулеметов. Никто не протестовал. Всем было безразлично. Кому нужно охлаждать пулеметы, когда нас в любую секунду могли разорвать в клочья снаряды противника? Размеренный Порта завершил трапезу тем, что вытер единственный зуб промасленной тряпкой, предназначенной для чистки оружия. Потом откинулся назад, положив руки на затылок, с довольной улыбкой на губах, как человек, прикончивший обед из трех блюд и выпивший бутылку вина.

Наконец обстрел стал ослабевать. Мы осторожно поднялись, взяли винтовки, отодвинули бронеплиты с проемов в стене, установили пулеметы. В бушевавшем снаружи аду кто-то мог выжить только чудом. Поле боя — с тех пор, как мы его видели в последний раз, — изменилось до неузнаваемости. Обломки были разбросаны на несколько километров. Проволочные заграждения, о которых так любовно заботился Роммель [2], исчезли напрочь. Майор Хинка сделал несколько отчаянных попыток связаться с базой по полевому телефону, но безуспешно. Не существовало ни телефона, ни базы. Все позиции, которые мы удерживали, очевидно, были уничтожены артогнем.

Теперь солдаты противника валом валили с десантно-высадочных средств и взбирались на берег тысячами. Волна за волной одетых в хаки людей, совершенно не думавших, что могут встретить сопротивление. Кто мог уцелеть после такого обстрела?

Вдруг по их ордам открыли непрерывный огонь минометы. Пехотинцы на минуту дрогнули, попятились, очевидно потрясенные этой неожиданной встречей. Офицеры не дали им передышки. Они выкрикивали приказания и гнали солдат вперед нетерпеливыми взмахами рук и дерганьем подбородков. Пулеметы рассекали приближающиеся ряды, косили солдат десятками. Огнемет Порты изрыгал злобные языки пламени, поражавшие то одного, то другого. Мы поднялись из своей ямы и смотрели, как они гибнут. Наступил наш черед вести бой на полное уничтожение. Люди в хаки падали друг на друга, топтали тела павших товарищей, спотыкались, колебались, но все-таки продвигались вперед. Я видел, как один солдат споткнулся о кучу мусора и упал на скрытую колючую проволоку. Крики его были жуткими даже для моего ликующего слуха. Когда пулеметная очередь рассекла его почти пополам, это явилось для меня облегчением. По крайней мере, положило конец его воплям.

Майор Хинка внезапно поднялся на ноги и ринулся вперед, крикнув, чтобы мы следовали за ним. Мы побежали следом, Малыш и Легионер были впереди остальных. Я тащил висевший на шее ручной пулемет. Свободной рукой вытаскивал из-за пояса гранаты и бросал их в гущу противника. Люди вокруг нас вопили, кричали, стреляли, запутывались в колючей проволоке, молча умирали на пропитанном машинным маслом песке. Передо мной появился солдат в хаки. Он потерял каску. Я двинул его коленом в живот, добил прикладом, бросил его там и побежал дальше. Неожиданно обнаружил, что рядом со мной бежит Барселона. Мы с трудом продвигались вместе, наши тяжелые сапоги хлюпали в месиве из крови и плоти.

И теперь противник стал отступать. Сперва медленно, потом все быстрее, и, в конце концов, панически помчался к морю; солдаты бросали на бегу оружие, противогазы, каски. Настал наш черед, и мы торжествовали. Но с какой стати, во имя чего? Во имя родины? Фюрера? Чести, славы, наград и повышений в звании? Нет. Ничего подобного. Мы сражались инстинктивно, чтобы сохранить свои драгоценные жизни любой ценой. И каждая минута была кошмарной. Какую-то секунду сражаешься бок о бок с другом; в следующую, случайно повернув голову, видишь, что он превратился в груду окровавленной плоти и раздробленных костей. Ты на несколько минут охвачен горем, слезы душат тебя, ты бьешь себя прикладом по голове, чувствуешь, что сходишь с ума, что не можешь больше этого выносить. А потом ты снова в гуще битвы, снова сражаешься со смертельным упорством, ненавидишь все и всех; сражаешься, чтобы убивать, и убийство доставляет тебе удовольствие.

Как только наступила тишина, мысли Порты снова обратились к еде. Я не знал никого, кто ел бы так много и так часто, как этот человек. И пока Порта сидел, набивая желудок, Малыш принялся за свое обычное жутковатое занятие — поиски во ртах у трупов золотых зубов. Найденные он аккуратно выдергивал и складывал в мешочек, который всегда носил на боку. Старик в таких случаях бесился, бормотал что-то о трибунале, но такой угрозы, которая возымела бы хоть малейшее воздействие на Малыша, еще не было придумано.