Раненый город - Иван Днестрянский Страница 20

Ду-ду-ду! Ду-ду-ду-ду! Агээс Гриншпуна! Значит, дело серьезное! И где-то в той стороне могут быть не вернувшиеся еще Федя и Тятя! Вскакиваю.

— К бою! Семзенис, Гуменюк, Дунаев — за мной! Жорж, ты здесь еще? Дуй к Сержу, берите остальных — и за нами!

Бросаемся за оружием, небрежно раскиданными касками и ремнями с подсумками. Хватаю с собой недопитую бутылку коньяка. Выскакиваем по настилу из окна на землю. Тр-рах! Мчимся к Гриншпуну на Комсомольскую улицу, где он недавно занял позицию на стыке с небольшим казачьим отрядом. Тр-рах! Огонь по-прежнему частый, но больше не усиливается.

Тр-р-рах! Это уже совсем близко, звук отразился от стены, под которой мы мчимся, звон ударил в уши! Поворачиваю за угол, где начинается простреливаемая часть улицы, и спрыгиваю к Гриншпуну в просторную траншею под стеной здания. Редкостная для Бендер позиция. В основном сидим под прикрытием каменных стен, потому что крупнокалиберные пулеметы и скорострельные 23-миллиметровые зенитки, все без разбору называемые у нас «Шилками», земляные брустверы, быстро обнаруживаемые неприятельскими наблюдателями, с легкостью пробивают. А из окопа так просто, как из пространства за стеной, не выскочишь. В первые дни многие из тех, кто пытался выкопать себе ямки на открытых обочинах и в палисадах, были за это жестоко и навсегда наказаны. Так и остались кое-где эти недорытые, в разный профиль окопчики. Но Гриншпун сидит в расчищенной им щели между двумя лентами бетона, из которой есть лаз в подвал. Пристройку, что ли, кто-то здесь собирался делать? Его так просто не возьмешь!

— Накапливаются или уже атакуют?! — ору ему я.

— Никто не накапливается и не атакует! — спокойно отвечает Лешка Гриншпун. И тут же радостно сообщает: — Я гуслика [28]прибил!

С удивлением смотрю на него. За Алексеем, сидя на ящике, ухмыляется Славик, второй номер, такой же нескладный и ушастый, как и его патрон. Он через раз откликается на кличку Ханурик, а через раз обижается на нее. За Славкиной спиной, на небольшой площадке, коротким рылом вровень с бруствером стоит знаменитый «Мулинекс». Вроде правда! И обстрел прекратился! В траншею спрыгивают, тесня меня к хозяевам, Семзенис, Дунаев и Гуменюк.

— Твою мать, Гриншпун! Ты что, совсем ошизел?! Две очереди по одному гопнику?! Чем ты стрелять будешь, если они взаправду в атаку пойдут?!

— Не ори, лейтенант! Понимаешь, сначала гуслики в частный сектор напротив соседей полезли. Стрельбу оттуда учинили, Давидюка ранили. Наши в ответ шуганули их гранатами. Гуслики обратно, к школе и через перекресток на Дзержинского шнорк! Да еще их гранатометчики обнаглели! Не отход своих вояк прикрывают, а лупят в нашу сторону на авось, навесом. Я же знаю, что сзади на улицах людей полно! Тут уже казаки пару раз стрельнули, чтоб их заткнуть, а румынва в ответ из минометов! Не терпеть же такое безобразие! Вот я гопникам привет и послал. Они сначала залегли, потом вскочили, тут вторая очередь прилетела! Вон посмотри, валяется, косоглазый! Зря я, что ли, такой объем земляных работ осваивал?! А гранаты у меня есть. Недавно подкинули чуток!

— Ладно, понял тебя! На, хлебни малость! — добрею я.

Раз так, то отпущение грехов за открытие огня у Лешки в кармане. Тем более что мули вновь стреляли из минометов. Даю Гриншпуну бутылку и, не обращая внимания на свое обрадовавшееся, устраивающееся поудобнее в траншее воинство, прикладываю к глазам бинокль. Бинокль поганенький, на шесть крат, правый окуляр не наводится, кольцо резкости сорвано. Хорошо, в том положении, которое позволяет смотреть далеко. Вблизи — подзорная труба, а не бинокль. Впрочем, спасибо, что такой есть.

Действительно, прямо напротив школы лежит. Судя по позе — труп с гарантией. Теперь понятно, почему полицаи вели себя так громко и нервно. Они всегда нервничают, когда им кажется, что мы пытаемся обстрелять их укрепленные пункты. То, что приднестровской атаки нет, и у них под стенами бегают гастролеры, насолившие приднестровцам, они часто понимают с опозданием. Осматриваю улицу впереди. В домах на ничьей земле все неподвижно. Ближайший к нам перекресток вызывает у меня жажду мулиной крови. Вот он, открытый со всех сторон, специально выбранный как место прохода разведгрупп обеих сторон, проверявших соблюдение местного перемирия. Здесь нельзя было друг в друга стрелять, и все же именно здесь они нас обманом подстерегли. Справа у бровки проезжей части — воронка от снаряда. Слева стоит обгоревший бэтэр — тот самый. Хорошо стоит, наблюдать не мешает! Тогда, в ажиотаже, проскочил через проезжую часть, сволочь! Застрял бы посередине, блокируя обзор, лажа была бы, а так — чудненько! Сзади возня и переругивание:

— Эй, эй! Дай, б, сюда! Ну и здоров же ты бухать, Ханурик!

Отрываюсь от бинокля и поворачиваюсь к своим орлам. Алчущие продолжения банкета морды тут же постнеют. Признаков подхода остальных бойцов взвода не видно. Самостоятельный Достоевский, разумеется, отменил мой приказ о выдвижении на передовую сразу же, как стихла стрельба и стало ясно, что это не бой, а фестиваль с салютом. Это он сделал правильно, но здесь случай интересный…

— Гуменюк, быстро дуй за Сержем, пусть винтовку прихватит! Сейчас румынва за своим полезет, попробуем убить!

— Не полезут, — сомневается Гриншпун, — гуслики уже ученые!

— Ни черта они не ученые, последний бой показал, да и вчера тоже… Смена у них недавно была! Полезут! И прибьем! Гуменюк, дуй быстро! Семзенис! Через подвал и за поваленным деревом, на другую сторону улицы! Караулим, пока Серж не явится! Дунаев, тебе везет! Смотри, что делается, и башку не высовывай!

Только бы не принесли черти наших комиссаров и миролюбцев! Тогда о задуманном придется забыть. Прикладываюсь к автомату. Перекресток, на котором валяется дохлый гопник, даже с самого края гриншпуновой норы, из специально подкопанного им отнорка, виден плоховато. Метров по шесть — восемь в каждую сторону от трупа, а дальше все загораживают деревья и стены. Только с Лешкиными опытом и реакцией можно было проделать такой фокус. Не проспект! Несчастливая и кровавая Комсомольская улица. Далеко за молдавским бэтэром, едва видимый за деревьями, стоит на ней наш подбитый «КамАЗ», безмолвное надгробие павшим в самоубийственной атаке двадцать второго июня. Мы не смогли достать из него ребят. Хочется верить, что у гопников хватило остатков человеческого, чтобы обойтись с телами прилично. Еще дальше, за углом слева, на улице Дзержинского, находится комплекс зданий Бендерского горотдела полиции, главный и самый близкий к центру города опорный пункт врага. К нему как раз и выходит так называемый Каушанский коридор — несколько улиц, ведущих на юго-запад, в сторону соседнего райцентра Каушаны, по которым пролегает путь снабжения стремившегося к мостам через Днестр, но увязшего в уличных боях ударного клина противника.

С другой же стороны, справа, чуть в глубине от видимой отсюда полоски проезжей части, расположена прикрывающая горотдел полиции школа. Во многом благодаря своему наивному стремлению не занимать и не обстреливать детские учреждения мы потерпели поражение в той атаке на ГОП. Казалось, националисты должны были поступать точно так же, но они занимали школы и детские садики без колебаний, устраивая под их стенами огневые «клещи». И в этой, недооцененной нами поначалу, школе они день ото дня продолжали укрепляться в ожидании повторных наших атак. Эти ожидания мы не оправдали, и после седьмого июля, когда возобновилась говорильня между Тирасполем и Кишиневом, националисты в школе расслабились. Скука от безвылазного сидения в ней толкает их на вылазки со стрельбой и на дневную беготню через простреливаемый нами издалека перекресток. В ГОПе есть городская телефонная связь, которую поддерживают по распоряжению из горисполкома в надежде, что это поможет договориться. Пока не помогло, зато опоновцы из школы бегают в ГОП звонить домой. И, лихо проскакивая перекресток, хлопают себя ладонью по заднице — а ну-ка, мол, попадите! Сегодня попали.