СМЕРШ. Будни фронтового контрразведчика - Виктор Баранов Страница 21

Кулешов решил закончить опрос и перенести на утро очные ставки с другими свидетелями, а заодно дать возможность комвзвода подумать и осознать, что запирательство бесполезно и все говорит не в его пользу. Он отпустил Васькова и почувствовал усталость, накопившуюся за весь, почти шестнадцатичасовой день, хотя и счастливый тем, что зуб ему вырвали, а при обстреле пострадал только один младший лейтенант. И, пытаясь вспомнить его фамилию, он мгновенно уснул.

Сазонов проснулся за полчаса до подъема. Его ординарец, рядовой Егоров, завхоз городской школы в своей довоенной жизни, не старый, но и не молодой — где-то чуть за сорок, состоял у капитана уже несколько месяцев; он был очень спокойным и неторопливым в быту, все делал медленно, но основательно и аккуратно. Он хорошо изучил привычки капитана. Вот и сейчас деликатно постучал в дверь — принес горячую воду для бритья. Мурлыкая под нос свою любимую бернесовскую «Темную ночь», Сазонов побрился. Потом Егоров вынес жестяной тазик и, обтерев его насухо тряпицей, спрятал в коридорной нише, и спросил, нести ли завтрак сюда, в блиндаж, или капитан пойдет в штабную столовую. От деликатности, предупредительности ординарца всегда отдавало домашним уютом, забытым за время войны. Дмитрий Васильевич любил свой блиндаж и предпочитал, чтобы ему приносили еду в его отсек.

А пока он сел за вчерашние бумаги, перечитывая на свежую голову начертанные им резолюции. Потом достал из сейфа отчет о работе отдела за последние шесть месяцев предыдущего года, сделал себе пометки в блокноте и мысленно представил себе предстоящую проверку его отдела. Она не страшила — дела у него были в порядке, благодаря Калмыкову делопроизводство велось по всем правилам, а вот по части выявления, разоблачения и арестов истинных врагов успехов почти не было.

На оперативных учетах имелось около десятка наблюдательных дел, куда входили и два офицера, побывавшие до войны за границей по служебным делам. Согласно инструкции НКВД, с середины тридцатых годов все лица, исключая только номенклатуру партсоветского аппарата, побывавшие за границей, брались на учет органов. Несколько офицеров проходило по показаниям арестованных по линии Наркомата обороны в период большого кровопускания в армии за тридцать седьмой год — их след обрывался в то же время, и из дел нельзя было понять, живы ли они и находятся в местах заключения или погибли там же.

Было еще одно интересное «дельце», полученное из НКВД по Московской области. Сотрудник отдела СПО [12]не поленился разыскать воинскую часть и направить соответствующие бумаги на фронт, по месту службы инженера-майора Собинского Богдана, командира дивизионного батальона саперно-инженерной службы, любимчика командира дивизии за техническую образованность и исполнительность. Инженер-майор попал на оперативный учет потому, что его жена когда-то училась в гимназии с бывшей машинисткой из секретариата Л.Д. Троцкого. Сама машинистка была давно уже где-нибудь в женском Каз- или Карлаге, а перечисленные ею близкие и знакомые попали в картонные папки и ждали своего часа.

Кроме того, в производстве у капитана было десятка полтора дел оперативной проверки по проявлениям антисоветской агитации, где, в основном, проходили рядовые солдаты и изредка сержанты — бывшие колхозники; они продолжали в своем солдатском кругу по простоте душевной ругать установленные властью порядки, колхозы, колхозное начальство, вспоминали прежнюю жизнь во времена нэпа, когда новая власть чуть отпустила вожжи, чтобы потом перезапрячь, затянуть хомут на долгие годы по всей крестьянской России.

Среди этих проверок была только одна, которую Сазонов лично контролировал и не доверял никому из оперсостава. В третью роту второго батальона 464-го полка из госпиталя с пополнением поступил рядовой Панов Георгий, работавший на «гражданке» на железной дороге, стрелком в военизированной охране. Назначили его вторым номером в пулеметный расчет. Пулеметчики — народ дружный, это не то что стрелки в роте: кто в лес, кто по дрова. В пулеметный взвод подбирался, в основном, народ грамотный, бывалый и надежный. Примерно по кругу на каждого приходилось 5–6 классов школы, половина расчетов из госпиталей, ранее побывавшие в боях за Калинин, Смоленск, где воевала их дивизия. Командир роты всегда должен был заботиться о своей огневой поддержке, а пульвзвод — это серьезная подмога для стрелков. Кто, как не они, прикроют в ближнем бою наступающую роту! Хороший, меткий пулеметный огонь не только поддержит бросок наступления, он вынудит противника на короткое время прятаться за бруствер траншеи и тем самым ослаблять свою стрелковую мощь. Перед атакой, как это было заведено в пехоте, командир роты забегал к пулеметчикам и, обнимая их командира, говорил, обращаясь к ним: «Орлы-пулеметчики, не подведите меня сегодня!» И они не подводили — каждый из них знал пулемет назубок, с закрытыми глазами мог собрать и разобрать его. Вот за это и уважали Панова Георгия, что он за короткий срок освоил матчасть и, хотя был вторым номером, стрелял отменно, и его уже определили первым номером в расчете. Был он человеком неболтливым, но однажды, во время одной выпивки, Панов в присутствии командира отделения и его друга-земляка из соседней роты высказал в сердцах свое сокровенное, потаенное, что его так мучило несколько лет. И надо же такому случиться — земляк командира отделения, в котором служил Панов, был секретным сотрудником отдела под псевдонимом Курок. А случилось все это еще в бытность Гуськова. Он передал Сазонову сообщение с резолюцией: завести дело и готовить к аресту. Милосердная судьба дала шанс пулеметчику жить и воевать потому, что Сазонов взялся за проверку сигнала основательно. Агент Курок, завербованный на идейной основе в сорок втором году в запасной полк, судя по делу, был опытным и грамотным человеком. В своем сообщении он доходчиво и убедительно изложил беседу с Пановым: «Источник сообщает, что среди нас был пулеметчик Панов, и, когда мы заговорили о гражданской жизни, Панов сказал, что все было бы хорошо, если бы не эта (выругался матом) советская власть. Прихожу в караульное, рассказывает он, а радио все время твердит, что жизнь стала лучше и веселее, потому что партию ведет наш дорогой товарищ Сталин — верный соратник Ленина. И вот я слушаю целую смену в карауле, аж голова пухнет от всех этих похвал советской власти и нашему незабвенному Иосифу (тут он опять нецензурно выругался в адрес нашего Верховного Главнокомандующего и Генсека ВКП(б) и добавил, вот, мол, не скажут по радио, что посадили моего дядю Митю, работящего мужика, он у нас в вагонном депо слесарем работал, партийный был, ему еще мой тятенька говорил, — не вступай, не лезь ты в этот омут. Не послушал, и в аккурат после Крещения, в январе тридцать восьмого года его и загребли! А перед этим все начальство нашей пензенской «железки» арестовали. Жуть, что делалось в городе — «воронки» по ночам так и шныряли (и опять выругался матом). Однажды сижу утром в своей караулке, сменщик пошел за кипятком, а радио опять «бу-бу-бу» и снова про то, как мы хорошо живем и как наш народ любит нашего вождя. И тут я не выдержал, выхватил наган и начал стрелять по репродуктору, пока он не замолчал. Потом, помнится, дверь открыл, караулку проветрил, а репродуктор хлебным мякишем заклеил и Па место повесил, а сменщик мой пришел и ничего не заметил…»