Кровавое безумие Восточного фронта - Хельмут Нойенбуш Страница 21

Наступило Рождество, и мой день рождения — мне исполнялось 22 года. Уже два с половиной года я пробыл в плену. Спору нет, нынешние условия не шли ни в какое сравнение с предыдущими двумя годами — тогда я выжил лишь по чистой случайности. И все-таки все мы здесь мучились, страдали от холода, недоедания и прочих прелестей лагерной жизни. Сюда следует добавить и отсутствие вестей из дому. А, между тем, кое-кто из моих товарищей уже получил письма от своих близких.

Мой друг Гельмут Покш, с которым мы были вместе с самого Ворошиловграда, в соответствии с разделом Германии был жителем Восточной зоны и почти еженедельно получал письма из родного Лейпцига.

Мы не раскаялись в том, что в свое время отправились добровольцами в Москву. Здесь для пленных были созданы куда лучшие условия. Если болен, от работы освобождали и предоставляли сносное медицинское обслуживание. Раз в десять дней — на дезинсекцию, в душ, кроме того, нам регулярно предоставляли возможность смены белья.

И все-таки условия были тяжелыми. Нас постоянно гоняли на работы, где приходилось вкалывать под окрики начальства. Даже со скотом и то обращаются куда бережнее. Но каждый из нас смирился со своей участью, радуясь тому, что хотя бы уцелел в этой мясорубке.

Особых проблем со здоровьем у меня не было, хотя весил всего-то 47 килограммов. Как-то в душе кто-то из наших заметил: «Ну, ты прямо ходячий скелет, так что не особо надрывайся на работе». Но все мы выглядели примерно одинаково. Ведь мы не получали ни мяса, ни жиров, одну только жидкую баланду, да кашу, и так уже целых два с половиной года.

Январь 1946 года

И столицу не щадила суровая русская зима. Иногда столбик термометра опускался до 40 градусов ниже нуля. В такие морозы лагерная администрация запрещала всякие работы на улице. С одной стороны, это было, конечно, очень неплохо, но с другой — приходилось довольствоваться одним лишь пайком, не рассчитывая на всякого рода «добавку со стороны».

Пару недель спустя привезли почту. К моему великому удивлению и мне пришло две открытки.

Однажды вечером, это было уже в конце февраля, я уже почти заснул, как меня вдруг разбудили и велели срочно прибыть к нашему майору. Я очень удивился, потому что это было уже в десятом часу.

Он с порога спросил у меня: «Уже получили письма из дому?» «Так точно!» — ответил я. И в качестве доказательства тут же извлек из нагрудного кармана обе открытки и подал ему. Переводчица перевела ему их содержание. Потом они стали что-то обсуждать, я, правда, не все понимал, но речь шла явно о том, что мое австрийское гражданство подтвердилось. Майор написал на листке несколько строк, поставил штемпель и приложил к моим бумагам, сказав: «Ну, вот, теперь вы — австриец, так что спокойно отправляйтесь спать». Я, одурев от радости, тут же рассыпался в благодарностях и пожелал майору и переводчице спокойной ночи.

Как и во всех лагерях военнопленных, здесь в Москве существовал комитет «Свободная Германия». Они постоянно пытались нас убедить вступить в коммунистическую партию. В стенгазете говорилось, что фельдмаршал Паулюс, бывший главнокомандующий погибшей под Сталинградом 6-й армией, тоже оказавшийся в плену, уже ходил в кандидатах в партию. Раз в неделю в столовой нам читали лекции, в которых идеализировалось коммунистическое общество. Я не мог принять этой философии, потому что даже нам, военнопленным, изолированным от внешнего мира, было известно, в каких ужасных условиях жили тогда русские люди. И, по моему мнению, коммунистические идеи крайне сложно воплощались в реальность. Те, кого им удалось привлечь на свою сторону и которые подписали соответствующие документы, могли надеяться на значительное улучшение лагерных условий — их назначали на склады, в надзиратели и т. п.

Нас регулярно информировали и о ходе Нюрнбергского процесса.

Однажды мне крупно не повезло. С несколькими товарищами мы работали в подвале вблизи продсклада. После работы нам велели прихватить продукты со склада и занести их на кухню. Я нес ведро с упаковками кулинарного жира. Прибыв на кухню, я поставил ведро и незаметно сунул в карман пачку жира. Куда разумнее было бы просто незаметно слопать его по пути, потому что ремонтировавший плиту каменщик заметил мои манипуляции и тут же стукнул заведующему кухней. Тот вытащил у меня упаковку из кармана, а потом засветил мне оплеуху. Тут появился офицер и заорал: «В карцер его!» Так я и загремел в карцер. Правда, конвоир проводил меня к моей койке, и мне разрешили взять с собой куртку. Все наши уже были там. Я рассказал бригадиру об инциденте. Тот взвился: «Вот идиот! Из-за такой ерунды устраивать спектакль!» Но мне все равно пришлось провести ночь в насквозь продуваемой ветром дощатой хибаре. Охранник запер меня. В тот день я остался без ужина, это было еще полбеды, зато на следующий день мне светило, не позавтракав, идти работать, а это уже можно было считать довольно суровым наказанием. Но мой бригадир Тельхофен не бросил меня в беде. К полуночи он сумел убедить охранника, что, дескать, я важный работник, так что меня никак нельзя оставлять без еды, посему он, бригадир, кое-что должен мне передать. Охранник был в добром расположении духа, отвел меня на кухню и велел остававшемуся на ночь на кухне повару выдать мне двойную порцию каши. После этого вернул меня в карцер. Разумеется, все это было сделано тайком от лагерной администрации.

Много раз мне приходилось сталкиваться с проявлениями русскими доброты, невзирая даже на то, что и сами они жили в те времена не ахти как. Причем эти проявления человечности носили совершенно спонтанный характер.

Самый крупный продсклад располагался в одном из подвалов на стройплощадке. Он круглосуточно охранялся тремя часовыми. Четверых монтажников часто по ночам вызывали для ликвидации очередной поломки в котельной, находившейся в том же самом подвале. Они изготовили свой ключ от склада. И когда сменялись часовые, монтажники умудрялись стащить продукты. Впрочем, у самих часовых тоже было рыльце в пушку — они сознательно закрывали глаза на эти проделки, но исправно требовали свою долю. Но, как гласит пословица: сколько веревочке ни виться, кончику быть. Однажды вышло так, что они, забравшись в склад, наткнулись там на офицера-интенданта. Сами были виноваты, надо было загодя осведомиться у часовых, а они этого не сделали. Только они повернули ключ в замке, как офицер завопил: «Кто здесь?» И, бросившись к телефону, поднял тревогу. Тут же прибежали другие офицеры. Четырех монтажников и начальника караула тут же арестовали, пока на 20 суток. А потом объявили приговор.

Пятерых виновников показали всему лагерю. Майор зачитал приговор: 7 лет лагерей. Короче говоря, их решили примерно наказать. Все пленные, да и охранники открыто выражали сочувствие и солидарность с виновниками — удивляться нечему, и те и другие в той или иной мере выигрывали от этих несанкционированных визитов в продсклад. Вот только не знаю, на самом ли деле все виновные оттянули столь долгий срок.

Хочу рассказать о еще одном досадном происшествии. Однажды нам ни с того ни с сего на обед к супу подали еще и жареную рыбу. Вечером того же дня на поверке, нередко затягивавшейся на час, а то и дольше (дело в том, что выяснялось наличие и местонахождение решительно всех пленных, в том числе и тех, кто был занят на кухне или на внелагерных работах), вдруг поднялась суматоха. Прямо на построении у многих открылась рвота. На меня тоже накатил приступ неукротимой рвоты. Майор и остальные офицеры были явно смущены происходящим. Все понимали, что речь идет о массовом пищевом отравлении, а за это грозила солидная взбучка от вышестоящего начальства. Тут же был вызван врач, а потом и «Скорая помощь». Всем выдали миску с теплой водой, в которую добавили рвотного, и заставили выпить. И вскоре разблевался весь лагерь — в уборных было не протолкнуться, стояла страшная вонь, да и зрелище было не из приятных. Пленных с тяжелым отравлением немедленно отправили в госпиталь, а тех, у кого все ограничилось расстройством желудка или рвотой, освободили от работы. Потом кухню на несколько дней закрыли, в результате нас поили только чаем. Виной всему стала испорченная рыба, которой наелся весь лагерь. Но и это событие, как и многое другое, в конце концов кануло в прошлое.